Чаша любви - [68]

Гита приютила меня на своей «половине» — за ширмой. Тут у нее весьма уютный уголок. Саша и Сахиб обитают в остальном пространстве. Собственно, днем там только Саша, ибо Сахиб каждое утро уезжает в город — в Райчур, где работает на кожевенной фабрике.

Из-за дождей мы принуждены много времени проводить под крышей. Саша от нечего делать учится плести циновки. Я помогаю Гите по хозяйству. Пока она убирается по дому или ухаживает за скотиной, я в тандуре пеку лепешки. И у меня это довольно ловко получается. Остается только сожалеть, что в Петербурге мне эти навыки не пригодятся. Зато Саша серьезно намерен «одеть» в циновки квартиру на Невском.

На второй же день нашего пребывания здесь я сделала Гите подарок. Тот рубин в серебряной оправе так ей к лицу! Надеюсь, Саша меня простит! Но как радовалась эта девочка подарку. Чистая открытая душа. Гита полдня провела у зеркала. И кажется, не расстается с рубином ни днем, ни ночью. Я заметила: ночью Гита кладет рубин себе под подушку. А поутру, еще не раскрыв глаза, уже ищет его рукой. Эта ее радость трогает меня до слез.

Сегодня утром Гита осыпает меня лепестками цветов. Я просыпаюсь под этим бело-розовым дождем и не сразу могу понять, что это. Мне вдруг кажется, что проснулась я в парке у Раджа и Дхуты.

Потом я вижу Гиту, которая улыбается и бросает, и бросает на меня из корзинки горсть за горстью прекрасные лепестки. Может, это проявление ее чувств, благодарности? А может, в деревне какой-нибудь праздник? Лепестки кружатся, щекочут мне лицо. Я потягиваюсь сладко, прислушиваюсь, как за спиной шумит дождь.

Лепестки перестают падать. Я гляжу на Гиту. Гита — на меня. Вернее, на мою грудь. В глазах девочки восторг. Она, едва касаясь, проводит мне по груди рукой. Потом Гита оттягивает на себе край рубашки и показывает свою — совсем маленькую — грудь. Губы девочки кривятся в кислой улыбке.

Я успокаиваю Гиту:

— Не волнуйся, ты еще зеленое яблочко. Но я вижу, как прекрасно будет это яблочко, когда нальется. Ты уже сейчас красавица.

— Красавица… — девочка повторяет это слово, которого никогда не слышала.

— Потерпи годок!

Но Гита не понимает, что я ей говорю. Она уже и не слушает меня. Она вытаскивает из-под подушки рубин и крутится с ним возле зеркальца, вмурованного в глинобитную стену. Гита прикладывает украшение то к мочке уха, то к левой ноздре, то ко лбу, то вплетает его в черные с синим отливом волосы. И так посмотрит, и сяк; и улыбнется мило, и нахмурит брови. Глядеть на нее — и никакого телевизора не надо!

Немного позже я узнаю, что сегодня действительно в деревне праздник. Какой-то из местных. Сахиб остается дома. По случаю праздника даже дожди отступили. Проглянуло солнце. Разными оттенками вечного зеленого заиграла посвежевшая растительность.

Выглянув из хижины, я долго, зачарованная, стою в дверях. Любуюсь. Всюду разбросаны цветы. Во влажном воздухе разлит их аромат. Чистота необыкновенная. И тишина, нарушаемая лишь пением птиц и отдаленным рокотом реки. Еще ниже в долину уходит туман. А надо мной уже синее небо в причудливой кайме облаков.

Сегодня в деревню пришел тот индиец — самый старый, которого все зовут Отец. Наверное, он пришел по причине праздника. Сахиб зовет нас с Сашей. Он ведь обещал показать нам Отца. Звать дважды не приходится; за время сидения в хижине мы соскучились по впечатлениям.

Сахиб ведет нас на край деревни.

Еще издали мы видим этого старика. Он сидит на обочине дороги, прислонившись спиной к большому камню. Он практически гол. Кроме узенькой набедренной повязки, на нем ничего нет. Узловатый посох в руках.

Сахиб, как бы извиняясь, говорит, чтобы мы не придавали слишком большого значения причудам Отца. И напоминает, что многие вообще считают его полусумасшедшим. Впрочем другие — живым святым… Сахиб просит нас не пугаться, если Отец скажет что-нибудь из ряда вон. Отец иногда говорит пророчества. Но не следует верить, что они непременно сбудутся. Бывает трудно отличить пророчества Отца от его пожеланий.

— Сколько же ему лет? — спрашиваю я.

Сахиб отвечает:

— Я был совсем мальчишка, а Отец был такой же старый.

И вот мы втроем подходим к старику. Он, как бы очнувшись от сна, поднимает на нас глаза. Они выцветшие, какие-то водянистые. Не черные, не карие, как у всех индийцев, а светло-желтые, может, слегка зеленоватые — как у рыси. И какие-то «плавающие»… То есть я вижу, что Отец смотрит на нас, а на кого именно — не понять.

Старик, вдруг улыбнувшись светло, разжимает кулак и показывает белый гладенький камешек на морщинистой ладони. Говорит что-то.

Мы с Сашей вопросительно смотрим на Сахиба.

Тот переводит:

— Ты пришла…

— Кто? — изумляюсь я.

— Он обращается к вам, мисс. Почему-то нас он не замечает.

— Здравствуйте, дедушка! — растерянно произношу я.

Старик опять говорит. Сахиб переводит:

— Не оглядывайся, ты их не увидишь. Хотя они всегда за твоей спиной. А я сейчас вижу их…

Меня так и подмывает оглянуться:

— Кого не увижу?

— Он говорит о ваших предках, — поясняет Сахиб.

Я все-таки оглядываюсь — я слаба. Но вижу только Сашино напряженное лицо.

Сахиб продолжает:

— Красивые люди. Много их, много. Каждый жил своей жизнью. Трудно жил или легко. Нес искру. Передавали ее друг другу, а сами гасли, как гаснут, потихоньку покрываясь пеплом, головешки в костре. И вот искра дошла до тебя. Ярко горит. Чисто. Вижу твой огонь, издалека вижу… Неси свою искру достойно. Столько у тебя было предков, — тут старик поднимает и развеивает по ветру горсть песка. — Все они трудились над тобой. А что они делали, знаешь? Они делали твое совершенство. Помни о них, девочка!