Час ведьмы - [34]

Она ранит чувства дочери Томаса Дирфилда, если в ее присутствии скажет, что вовсе по нему не скучает, — это факт. Однако Мэри понимала, что приближающийся процесс в губернаторском совете будет еще более безжалостным. Наконец она поставила кружку на стол и задала собственный вопрос:

— Перегрин, ты его дочь, жила с ним большую часть своей жизни и видела, каким был его брак с твоей матерью. Как он обращался с ней?

— С моей матерью?

— Да, с Анной.

Перегрин положила вторую руку на живот и отвела глаза. Она как будто боялась, что от одного только взгляда Мэри ребенок внутри нее может зачахнуть.

— Она была его подругой жизни, — тихо сказала она. — Он был ее мужем.

Мэри выпрямилась. Она ожидала, что Перегрин будет ревностно отстаивать отношения Томаса и Анны.

— Он любил ее?

— По-своему.

— По-своему?

Джонатан переводил взгляд с одной на другую, и Мэри видела, что он тоже удивлен.

— Перегрин, — произнес он.

— Он любил ее, — ответила та, но без энтузиазма. — Как любит и тебя, Мэри.

— Он был когда-нибудь жесток с твоей матерью? Перегрин, прошу тебя, пожалуйста, скажи правду.

И снова Перегрин отвела глаза, ее взгляд блуждал по комнате, на этот раз задержавшись на портрете дедушки Мэри кисти Добсона. Затем она посмотрела на огонь в очаге и ответила:

— Нет.

— Нет? — переспросила Мэри. — Ни разу он не выказывал злости?

— Только из любви.

Порой, когда Томас наставлял Мэри (так он это называл, не она), он утверждал, что делает это только ради ее спасения. Она вспомнила его слова перед тем, как он попытался зубьями Дьявола пригвоздить ее руку к столу: «Душа твоя чересчур уязвима гордыней. Ты столь высокого мнения о своем женском разумении». Возможно, он так же обращался и с первой женой.

— Он из любви выказывал злость? — спросила Мэри. — Анна Друри была для него все равно что ребенок, которого необходимо бранить?

— В третьей главе «Откровения» детей не выделяют особо, — ответила Перегрин.

— Я знаю эти строки: «Кого я люблю, тех обличаю и наказываю». Но разве это не прерогатива родителей и Господа?

— И мужей, — поправил ее Джонатан.

— Да, конечно. И как он наставлял твою мать, Перегрин? Словами или палкой? Знаниями или тыльной стороной руки?

Джонатан протянул руку и аккуратно коснулся плеча Мэри.

— Пожалуйста. Мы пришли не для того, чтобы обвинять тебя и тревожить тяжкие чувства.

Она посмотрела на его длинные тонкие пальцы на ее воротнике, и в тот же миг он убрал их. Но их тяжесть осталась. У нее пересохло во рту, ей хотелось глотнуть еще пива, но она не осмеливалась пошевелиться. Перегрин, не моргая, наблюдала за ней и своим мужем. В маленькой комнате повисла тишина.

— Нет, конечно, я понимаю, — осторожно сказала Мэри просто потому, что нужно было что-то сказать. Буквально необходимо. Она подумала о судебном процессе — тяжком, хоть и необходимом ей, — который предстоял ей на следующей неделе, и сейчас, пока есть возможность, нужно попытаться узнать как можно больше, это крайне важно.

— Но, Перегрин, ты не ответила на мой вопрос. Говорил ли твой отец когда-нибудь слова, пусть даже из любви, которые из уст мужа звучали бы слишком резко по отношению к жене?

— Я могу сказать тебе, Мэри, что никогда не видела, чтобы он бил ее.

Ясно, что по меньшей мере однажды гнев Томаса — беспричинный и подогретый изрядным количеством крепкого пива или сидра — проявился, когда Перегрин была еще ребенком. В конце концов, сколько раз на памяти Мэри он бил ее или швырял на пол или стену с крючками? С Анной Друри Томас прожил намного дольше. Однако это не поможет вызвать Перегрин на откровенность или обвинить ее во лжи. Вполне возможно, что Томас скрыл от дочери худшие проявления своей натуры, так же как он скрывал их от Кэтрин. Поэтому Мэри просто сказала:

— Но это не значит, что этого никогда не случалось.

— Я никогда не видела ничего подобного, и наши слуги — тоже, — ответила та.

Джонатан покачал головой.

— Мэри, он застрелил лошадь, которая сломала шею его жене. Он застрелил ее. Он любил Анну. Он был сам не свой от горя, когда она умерла.

— Я знаю, — ответила Мэри.

— И не забывай, — напомнил он ей, — дом, где выросла Перегрин, непохож на замок. Она все понимала.

Его как будто все сильнее огорчало то, какой оборот приняла беседа, и он принялся теребить пряжку брюк на колене. Обе женщины молчали. Он посмотрел на них и спросил:

— Мэри, понимаешь ли ты, чем рискуешь? Ты бросаешь вызов всему, что мы пытаемся здесь построить. Отвергаешь естественный порядок вещей, установленный Господом, и можешь навлечь на себя Его немилость.

— Ты уже второй раз говоришь мне о естественном порядке вещей. Но женщина — не змея, чтобы быть раздавленной сапогом мужа, — ответила Мэри. Она надеялась, что ее слова не прозвучали слишком резко. — Нет, я не могу вернуться, — сказала она мягче. — Не могу.

— Знаешь, что скажет Кэтрин? — спросила Перегрин, и Мэри поняла, что ее падчерица с самого начала не хотела поднимать эту тему. Это была крайняя мера.

— Я догадываюсь, — ответила она. — В ее нелепых и сумасбродных обвинениях нет ни толики истины.

— Пусть они и сумасбродные, — сказал Джонатан, — но в этом мире с ума сходят многие. Для их вразумления нам необходимы как Библия, так и каратели.