Час тишины - [15]

5

Наверно, было уже за полночь. Янка совсем было уснула, только время от времени до нее доносился, будто из прошлого сна, какой-то разговор из другой комнаты, песни и отдаленные выстрелы. Потом она почувствовала пьяное дыхание, и голос матери прошептал: «Вставай!»

Она не поняла, что случилось, но голос матери требовал все настойчивее: «Вставай и одевайся!»

— Снова бежать?

— Молчи! — одернула она ее.

Они прошли тихонько садом и вышли через заднюю калитку на гумно, потом пересекли кукурузное поле — короткие острые стебли врезались в ноги и шелестели.

— Куда мы идем? — спросила она у матери.

— Молчи. — Потом сказала вполголоса: — Сколько их там лежит, им уже больше ничего не нужно, а нам — жить.

Она была пьяна, напивалась теперь часто, но никогда еще до сих пор не отваживалась пойти среди ночи в поле. Девушку внезапно охватил страх.

— У меня болит рука.

— Не рукой же тебе идти.

Над головами пролетали вспугнутые вороны, в воздухе стоял сладковатый трупный запах. Прошли мимо убитого жеребенка, миновали еще несколько околевших лошадей.

— Здесь я его видела! — буркнула Юрцова. До сей минуты она не чувствовала ни волнения, ни страха, все было давно точно продумано, она даже и мешком обмоталась под юбкой. Но теперь ее вдруг начала мучить совесть:

— Нет в этом ничего плохого, — бормотала она, — ведь они у нас отняли все.

Ей казалось, что на этом свете уже ничто не может быть преступлением, потому что все по существу является преступлением; ничто не может быть большим или меньшим прегрешением против бога, потому что все теперь против бога, да и сам он, очевидно, давно уже отвернулся от людей, если только и смотрел когда-нибудь на них.

Из-за пригорка выступила черная громада подбитого танка, и в ночном сером свете они разглядели три фигуры: одна, сидя, опиралась на танк, две другие лежали, уткнувшись в траву.

— Еще не похоронили! — шептала Юрцова. — Никого еще здесь не было.

Янка остановилась. Странно, что на всем этом огромном пространстве она видела только эти три фигуры.

— Я дальше не пойду.

— Молчи! — И мать со всего размаху ударила ее по лицу.

— Не пойду! — упрямо повторила девушка.

Она била ее, как безумная, била по лицу и по спине, била до тех пор, пока Янка покорно не пошла за ней, как идет жеребенок, которого сперва прогоняли, а потом надели на него узду.

— Подожди, — зашептала Юрцова примирительно; она вытащила из широкого кармана бутылку и подала ее девушке — На вот, выпей.

Девушка держала в руках бутылку, но не в состоянии была приложить ее к губам.

— Ах, да, — опомнилась мать и нагнула бутылку — бутылка уже на три четверти была пустой.

Первый мертвец лежал на боку. В том месте, где голова переходит в шею и где кончается каска, зияла почерневшая рана.

Они постояли над ним. Юрцова еще колебалась, она пыталась рассмотреть черты лица — лицо было совершенно чужим.

— Это не грех— бормотала она, — грехом было убить. Убийство — самый большой грех… Залезь ему в карман! — приказала она дочери.

Но увидев, что девушка не двинулась с места, она сунула ей в руки мешок и, нагнувшись, сама перевернула безжизненное тело; каска с грохотом покатилась по земле, и погасшие глаза уставились прямо в беззвездное небо.

В кармане она нашла обыкновенную табакерку, полуразмокший мешочек с конфетами, серый солдатский платок и записную книжку в кожаном переплете.

— Бедный, как мышь, — зашептала Юрцова в бешенстве.

Янка опустила мешок.

— Пойдем отсюда! Что ты думаешь здесь найти?

— Помолчи.

— Плевать мне на все, — закричала Янка на мать, — ищи, что хочешь, я на все плевать хотела! — У ног ее валялась каска, она схватила ее и подняла над головой. — Не подходи, а то убью! Убью тебя, убью!

— Ах ты, девка, — тяжело дышала Юрцова, — где спать будешь, что жрать?

— Где-нибудь высплюсь.

— Ах ты, дрянь паршивая! — Она вырвала из земли кусок дерна и бросила им в дочь. Глина стукнулась о металл каски и неслышно рассыпалась.

Она видела, как бежит дочь неуверенными жеребячьими прыжками.

— Ах, девка, зачем только я тебя родила?!

Она остановилась. На нее обрушилась тишина и пустота, населенная мертвыми телами.

Второй лежал, упершись лбом в землю. Огромный парень — на влажной форме ни одной капельки крови. Ей вдруг померещилось, что человек жив, только слишком устал после долгой дороги, упал среди широкого луга и уснул.

«Я ничего ему не сделаю, я никогда никого не обижала. Это они меня обидели. Я была послушной, — говорила она про себя, приближаясь к мертвому телу. — Я каждый вечер молилась…»

С трудом она перевернула огромное тело и увидела обожженное лицо — ничего человеческого, одна только боль. Ею овладел ужас и отвращение; но она все же принудила себя снова прикоснуться к влажным карманам, но и тут ничего не нашла — только огрызок карандаша и свернутый бинт.

«Если б меня убили, — пришло ей в голову, — то и мои карманы были бы пусты. Хоть сапоги себе возьму, вместо Матеевых».

Она попыталась стащить с мертвого сапоги, но за те два дня, что он пролежал здесь, они отсырели, затвердели и будто приросли к ноге.

— Не сниму, — сказала она вполголоса, — лежи в них!

Она вдруг почувствовала страшную слабость. Все, что она придумала, было тщетным и напрасным, если б даже она и стащила сапоги со всех мертвых — дома на них все равно не построишь, мужа все равно не вернешь, счастья все равно никогда не будет.