Час тишины - [16]

Она смотрела на этих трех мертвецов и только теперь, когда ее уже больше не интересовали вещи, наконец осознала, что совсем недавно это были люди, что где-то у них жены и матери, что их так же ждут, как и она ждала долгие годы…

— Кто вас послал сюда, ребята, — спросила она, — на наш луг? Вас здесь даже и не похоронили, вороны глаза выклюют…

И она высыпала из мешка на землю жалкие вещицы, упала на колени и руками стала вырывать из земли куски дерна и, не торопясь, клала их мертвым на грудь.

Там тянутся аистовые стаи

Был конец войны.

Над городом сверкали ракеты, в чьем-то окне играла гармоника, благоухали акации.

Инженер стоял на углу, опершись о бетонный столб, и ждал. Вокруг теснились люди, слышался то плач, то радостные возгласы, везде, куда ни глянь, серо-голубые лохмотья; он не хотел видеть всего этого ужаса, но не мог уйти — должен был ждать; пришла очередная машина с женщинами, кузов с грохотом открылся, толстая медсестра помогла выйти первой женщине.

Он не мог оторвать взгляда от желтого лица и голого черепа; под оборванной штаниной — кость, обтянутая кожей. Возможно, это была когда-то и красивая женщина. «Так выходите же, милая, вы дома!» Толстая медсестра громко всхлипывала. Женщина робко шагнула, глаза ее жадно искали кого-то, потом взгляд вдруг остановился. Из толпы, ничего не понимая, вышел совсем еще молодой человек, вероятно сын. Инженер услышал ее голос — тихий, девичий голос, голос произнес только имя, и молодой человек вымолвил тоже только имя; значит, это был не сын, возможно муж. или возлюбленный; он смотрел на нее и чувствовал, как в душе у него зарождается неудержимая волна отчаянного плача, болезненная жалость; молодой человек прижал к себе голый череп — дорогую голову. А между тем медсестра вела уже других женщин, вокруг толпились люди, гудели машины, ржали кони; инженер неподвижно стоял на своем месте и ждал, день клонился к вечеру, а он все ждал и ждал, окаменевший, переставший обращать внимание на то, что происходит вокруг. Весна исчезла, флаги больше не развевались, люди беззвучно разевали рты и шевелили губами.

И только, когда приходила новая машина с женщинами, он пробирался через толпу обнимающихся людей и искал на обезображенных лицах родные глаза, потому что это было единственным, что он мог бы узнать, единственным, что, вероятно, нельзя измучить до неузнаваемости. Он бродил в медленно плывущей толпе и беспокоил всех одним своим вопросом, но у всех получал один и тот же ответ: «Нет, мы из другого места» или «Нет, мы не знаем ее», и люди тотчас же о нем забывали. Только на десятый день он нашел одну немного растерянную улыбку и несколько слов утешения: «Да, она была хороший товарищ, мы все любили ее…», ничего больше, значит, надежды больше нет.

Он стоял здесь десять дней, теперь можно было уходить. Шел он быстро, прошел под аркой, вокруг волнами плескался плач, взметались крики радости — все это бешено билось о его слух.

Он бежал по незнакомым улицам, сливавшимся со знакомыми, паутина улиц медленно обволакивала его боль; но из домов, из развороченной мостовой то здесь, то там выступали знакомые камни, они кричали ему вслед одни и те же слова.

«Уточка» — называл он ее. Ему показалось, что она идет по противоположному тротуару. «Уточка», — позвал он. За все это время он так и не придумал никакого другого нежного слова, и теперь сердце его сжалось от боли — ведь потом она уже ничего больше не слышала, кроме брани.

Он понял, что она мертва, и пытался представить себе ее последние минуты, пытался сравнить ее образ с образом тех, кто приезжал на разукрашенных машинах и кого он видел в эти последние десять дней. Но перед ним возникал только один образ — она стоит на фоне темного окна, белая, с распущенными волосами.

Дальше идти он уже не мог, сел на край каменной стены; над головой вознеслась и рассыпалась зелеными искрами ракета, а где-то вдали заиграли Шопена; ржали лошади, дети лазили по разобранной баррикаде, и женский голос кричал: «Домой, домой, марш в кроватку!»

«Уточка» моя, волосы у тебя были, как утреннее солнце, лучик ты мой, любовь моя; он снова увидел ее тело, которое было глаже самого нежного обнаженного дерева, и смертельно захотел погладить ее. Он явственно слышал ее голос, который верил ему, говорил, что любит его. На мгновение ему показалось, что он не может вздохнуть: она была там одна, без него, все случилось без него, а она еще говорила: «Ведь ты же не равнодушный!»

Кто же ты в самом деле?

Шопен все еще звучал, веселые голоса перемежались смехом, перед ним проплывали серые образы лиц и вещей, а надо всем горело красное небо и два глаза смотрели ему в глаза. И верно — он один в ответе, он виноват, он был равнодушным к жизни и к людям: и когда кричал на них, бранился с ними, и когда вместе с ними смеялся. Он никогда не думал о их будущем, его не беспокоило, будут ли они живы и долго ли проживут. Ему казалось, что это не его забота, что не стоит умирать ради других, ради тех, кто ничем не лучше его; а на самом деле они были лучше — все эти женщины и мужчины. Ведь и с его молчаливого согласия мучили их голодом, били и кидали в глубокие ямы.