Час тишины - [12]

Только б дом, лишь бы он не сгорел! «Никудышный дом, — шептала она, — но хоть крыша над головой».

Люди, сидевшие у костра, звали ее; она подходила к ним, пила сливовицу — Баняс открыл целую бутыль — и все смотрела в ту сторону, где была деревня.

— Жил он около Липова, в лесу, — рассказывала Банясова, — пять дней в неделю постился и выкладывал по книгам, что в них действительно сказано. И вот он-то все это давно предсказал. На двадцать вторую неделю после сошествия духа святого спустится на землю целое войско ангелов и затрубят они в золотые трубы.

— Ангелы будут трубить разве что собственными задницами, — прервал ее Баняс и расхохотался.

— А говорят, будто нашли в море инструмент, — отозвалась Байкова, — и там-то все и произошло… С востока придет огонь, а с севера метель.

— Значит, нам и забот мало, — сказал Байко. — Куда это вы все смотрите, Юрцова?

У него дом был получше, чем у Юрцовой, но он сейчас о нем и не вспоминал, все беспокойные мысли его занял сын. Старший из трех детей. Мальчик выучился ремеслу, и отец гордился им, сын попал в город, на фабрику. Потом, в начале войны, вступил в черную гвардию. Байко не упрекал его. Каждый — сам творец своего счастья., Отец избрал когда-то иной путь — голосовал за коммунистов, потому что верил, что коммунисты дадут ему больше земли и порядочную жизнь и что воспрепятствуют войне, о которой у него были плохие воспоминания. Но надежды его не оправдались. Возможно, он ошибся в своем выборе и поэтому сыну Штефану сказал тогда:

— Ты сам творец своего счастья, хочешь защищать попов и новый порядок — защищай, только не участвуй ни в какой подлости.

Но вот недавно — не прошло и месяца, — как парень приехал. Его будто подменили — почти не говорил, курил все время, первую ночь так и не коснулся постели, ходил по комнате и пил один. Утром, едва сын присел на постель, отец все же настиг его вопросом:

— Что с тобой?

— Не спрашивай, отец.

А потом все ему рассказал.

Это было страшно… Это было страшно…

Сын приказал ему молчать, снова уехал, и с того времени отец молился только за него.

Никто об этом, конечно, ничего не знал, а когда спрашивали, ну как Штефан, отвечал — все, мол, в порядке, работает, ищет себе смену. Но думал он об этом денно и нощно и больше всего о том, найдется ли человек, который сможет такое преступление простить, и можно ли вообще с таким преступником жить. И еще. Что, если действительно придут русские и как-нибудь об этом узнают… Этого он больше всего боялся и об этом тоже думал беспрестанно.

— Боюсь, — захохотал Баняс, — чтобы при этом светопреставлении не побились мои бутылки — у меня с собой их, черт побери, сто шестьдесят штук!

— Нашел о чем сокрушаться! — завизжала Банясова. — Молиться надо, а не о пьянстве думать.

— Какое там пьянство! — набросился он на жену. — Это ж мое пропитание, — кричал он, — или прикажешь оставить все солдатам? Коль женщину иль бутыль почнут — другому ничего не останется. — Он засмеялся, встал, отошел к повозке, вытащил из-под брезента новую бутылку, зубами вытащил пробку, припал к горлышку и долго-долго пил, потом передал ее сидящим вокруг. — Пейте, — сказал он, — через час нас, может, и не будет. А останемся живы — тем лучше: допьем все, что есть.

Бутылка дошла до Юрцовой и здесь закончила свой путь; женщина допила и бросила бутылку в огонь. Ей стало уже веселее. Она начала вполголоса напевать. Все-таки что-то в жизни и было: напьешься, а потом еще костел — там воскресные службы, орган, и она могла петь; в такие минуты Юрцова уже не думала ни о чем — ни об одиночестве, ни о своей тоске, ни о работе, ни даже об избе; ей казалось, что через цветные окна вступает сам Иисус Христос, пастырь бедных, и из уст его она слышала напев, который был чище и прекраснее, чем что-либо на этом свете.

— Дева пречистая, — закричал Баняс, — посмотрите-ка!

Она спохватилась, что давно уже не смотрит в темноту, и, стремительно повернувшись, увидела светлое сияние над лесом, где стояла их деревня.

— Пейте, — кричал Баняс, — пейте за мой покойный трактир — горит небось теперь жарким пламенем!

Юрцова не сомневалась, что горит также и ее изба. «Даже этого ты мне не сохранила! — подумала она горько. — Ах, ты, святая, не оскверненная, пречистая ты — девка!»

Она почувствовала бесконечную боль и горечь, выпила еще, и только потом ею овладело равнодушие. Больше уже терять ей было нечего, ничто не имело для нее значения. Она поднялась от костра и потащилась к своей повозке.

Вокруг костра шло пьянство, дым поднимался коромыслом, а вдали валил другой дым — более темный и зловещий. Юрцова немного приподнялась, чтобы увидеть этот дым собственными глазами, и тут вдруг заметила, как прямо на нее опускается ширококрылая тень, падает с небес великая звезда, горящая как факел. «Прости мне, господи!» В одно мгновение она оглохла и, окутанная мягким плащом, стала подниматься на воздух.

Очнулась она в мокрой листве; мимо нее проскакала взбесившаяся лошадь; кто-то кричал отчаянным, безумным голосом: «Я не вижу!»

Наступила тишина. Видно, она уснула.

2

Телега повалилась. Что-то тяжелое придавило грудь, он сбросил тяжесть еще в полусне, потом понял, что это бочка с повидлом, схватил ее в охапку и сделал несколько неверных шагов. И сразу же увидел кровавое месиво, но не мог в темноте разобрать, человек это или животное. Потом почувствовал, что и у него по ноге стекает теплая липкая жидкость, — окаменел от страха, на мгновение даже ощутил боль, но бочку с повидлом продолжал держать днищем кверху. А потом побежал, перескакивая через пни, его гнал ужас, между ветвями перекрещивались лучи света— хотели, видно, убить; кто-то издалека звал его по имени, он боялся оглянуться, но вскоре узнал Янку Юрцову — она пробиралась к нему.