Час ноль - [106]

Эразмусу Хаупту шел тогда двадцать второй год, с ранением в плечо он лежал в берлинском госпитале, а когда получил первую увольнительную, то отправился в город. На Унтер-ден-Линден он зашел в кафе, где древний, облаченный во фрак кельнер, выражая всем своим видом презрение, препроводил его к свободному столику. Осмелившись наконец поднять глаза, Эразмус Хаупт встретил взгляд Шарлотты. Рядом с нею сидела молодая женщина, выше, стройнее, но старше Шарлотты, видимо ее сестра, потому что, пожалуй, только сестра могла позволить себе выговаривать кому-то так, как делала это во всеуслышание молодая, энергичная дама.

— Ну ты и нескладеха, — громко шипела она, — опять по-дурацки вела себя вчера вечером, надоела этому Вальдерзее до чертиков, что видно было невооруженным взглядом, ты просто дура, другого объяснения я не нахожу, и твоя игра на рояле всем давно действует на нервы, я, во всяком случае, не позволю такой идиотке губить свою судьбу.

Шарлотта сначала опустила глаза, но, должно быть, этот серьезный молодой человек смотрел на нее так, что ей не надо было стыдиться. Она снова подняла глаза, и, пока сестра ее распекала, они оба не сводили друг с друга глаз.

Пока Виктория фон Лобовиц не заподозрила чего-то и не обернулась.

— Да это неслыханно! — воскликнула она.

Вскочив, она еще раз глянула на Эразмуса Хаупта, в замешательстве схватила свою сумочку и прошуршала к выходу. Эразмус Йозеф Бенедикт Хаупт встал и подошел к столику Шарлотты.

Шарлотта фон Лобовиц была младшей из четырех сестер Лобовиц. Но от блеска того дома, в котором жил судья фон Лобовиц, у Шарлотты было очень мало. Для портних, которых три ее сестры заставляли в поте лица зарабатывать свой хлеб, она была слишком толста, для званых вечеров — неостроумна, для седовласых остэльбских помещиков слишком бедна, а для вылощенных шустрых молодых людей, с которыми танцевали ее сестры, слишком уж прямодушна. Единственное, на что она годилась, — это аккомпанировать на рояле, когда все хотели танцевать. Добродушная и непоколебимо честная девушка, только она из всех сестер похожа была на мать, а ту с незапамятных времен называли просто Лотхен. Но еще больше она похожа была на свою няню, Йетхен Грабовски из Доберана. Для Шарлотты фон Лобовиц Эразмус Хаупт был избавлением.

Вот так и дошло дело до того вечера, когда Эразмус Хаупт предстал перед судьей фон Лобовицем. Давид предстал перед Голиафом, скромный виноградарь перед судьей, ефрейтор перед майором запаса, республиканец перед монархистом, демократ перед реакционером, гражданин рейнских провинций перед пруссаком.

Экхард фон Лобовиц едва не задохнулся. Но через два дня его младшая дочь упаковала с помощью Йетхен Грабовски чемоданы, заказала извозчика, подъехала к казарме Эразмуса Хаупта, прихватила своего Эразмуса, который как раз получил отпуск для поправки здоровья, и, когда судья фон Лобовиц что-то заподозрил, она уже давно сидела в скором поезде, следующем в Кёльн.

Впрочем, гораздо больше уважения, чем к Экхарду фон Лобовицу, Эразмус Хаупт питал к своей матери, и часто еще потом он рассказывал, как дрожали у него коленки, когда он ввел Шарлотту в родительский дом в Винхерингене, точнее говоря, в кухню, а оттуда провел в кухню для приготовления корма скоту, где мать варила картофель свиньям. Но и мать, видимо, относилась к сыну с не меньшим уважением и поэтому не выгнала его сей же час вместе с его «берлинской мадам» — пруссачкой, да вдобавок еще и «фон». Элизабет Хаупт молча выслушала, как он представил ей свою Шарлотту, вытерла руки о фартук и отправилась на кухню варить им кофе.

Шарлотта Хаупт осталась, Эразмус вернулся в Берлин, чтобы демобилизоваться из кайзеровской армии — он не мог свободно двигать правой рукой (улучшение наступило лишь много позже). После этого он уехал в Трир, чтобы закончить там педагогический институт. Шарлотта между тем засучила рукава и принялась за дело. Очень скоро запуганная толстушка превратилась в веселую, уверенную в себе молодую женщину с явной склонностью к грубоватым шуткам в духе Йетхен Грабовски.

В девятнадцатом году Эразмус Хаупт сдал государственный экзамен, в том же году он получил назначение в деревню, спустя два года должность эта была закреплена за ним пожизненно, а еще через год он начал строить дом.

Альбин Май дома этого не одобрял, но строил. Альбин Май носил мягкие фетровые шляпы и был закоренелым холостяком. Он отвергал дома для одной семьи, в принципе. Жить так, считал он, уже не в духе времени, да и сама семья тоже не в духе времени.

— Минутку! — восклицал Эразмус Хаупт. — Я за тобой не поспеваю. Мы смели великолепие кайзера и князей, теперь мы создаем республику, теперь я создаю свою жизнь.

Чтобы удовлетворить заказчика, Альбину Маю надо было для начала понять, что представляет собой человек, сказавший «я создаю свою жизнь». Ему надо было понять, что представляет собой Шарлотта. Потом ему надо было понять, что такое республика. И еще Альбину Маю, старому холостяку, надо было понять, что такое брак. И, когда он все ото понял, он уже построил дом, в который неизменно возвращался, когда смертельно уставал и не знал, как жить дальше.