Час ноль - [104]

Одну свинью батрак загнал в боковой двор. Там в чане дымилась горячая вода. У стены стояла лестница, на столе были расставлены миски и чаны. Там же были выложены длинные узкие ножи, пилы, топоры. Свинья обнюхивала гору саранчи. Батрак медленно подошел к ней. Осторожно, чтобы не испугать животное, занес топор. Но, должно быть, почувствовал на себе взгляд фенриха. Он поднял глаза, рассмеялся и всадил топор животному меж глаз. Свинья завизжала и повалилась на бок. Батрак тут же накинулся на нее, вонзил ей в шею нож и подставил к ране миску. Кровь алым потоком хлынула в миску. Визг ослаб. Батрак нажимал на передние ноги, чтобы кровь текла быстрей. А потом, освежевав и разделав тушу, подвесил ее к лестнице головой вниз.

Когда Улли принес весть, что эсэсовцы смылись, Георг ощутил не разочарование, а лишь мрачное удовлетворение. Он почувствовал, что их предали, позже, когда увидел американские транспортные колонны. Когда увидел, что крестьяне выезжают в поле на телегах, а женщины и дети тянутся с тачками в лес за хворостом, когда он, спрятавшись в кустах, окружавших рыночную площадь, увидел, что американцы наливают подошедшим детям в молочные бидоны кофе, увидел, что они выменивают партийные значки, нарукавные повязки со свастикой и кинжалы штурмовиков, что несгибаемые, казалось бы, нацисты подобострастно беседуют с американскими офицерами. Все это он видел. И слышал, как бьют часы на церковной колокольне, слышал удары в обычное время и столько же, сколько всегда. Постепенно он начал понимать. Катастрофы не произошло. Люди занялись текущими делами. Просто продолжали, и всё.

Самым трудным в те дни, что он провел в лесу, был холод. Брошенная форменная одежда, плащ-палатки, которые он навернул на себя, превратили его в какое-то немыслимое чудовище. Но под всем этим на нем была и собственная форма. Лишь поздно ночью он отваживался разводить костер в одном из покинутых блиндажей. Но этого огня было недостаточно, чтобы согреться. Он рад был, если мог хотя бы просушить свои вечно сырые вещи. Крошечная искорка жизни среди безбрежного вымокшего леса, голых скал и пронизывающего ночного ветра — это он, Георг.

О сне и думать было нечего. Когда он начинал засыпать, между деревьями появлялись какие-то лица, и он просыпался, вскакивал и бежал куда глаза глядят.

Однажды Георг увидел Улли. Он лежал на горе, на лесной опушке, в кустах рядом с дорогой, и вдруг увидел Улли, проезжающего мимо на мотоцикле. Вот тут он впервые почувствовал, что его предали и продали.

В ту же ночь он сдался. Но сдаться он хотел американцам, а не этим лицемерам. Он ведь солдат, а не преступник. В ту же ночь он перелез через забор, окружавший склад вермахта, и подошел к часовому, который спал, сидя на ящике, с винтовкой в руках. Георг поднял камень и швырнул в окно, под которым сидел часовой. Это означало, что он хотел залезть на склад.

В первое время у Леи Грунд его все время подкарауливал Улли. Георгу всегда удавалось ускользнуть от него, но Улли не оставлял своих попыток. Однажды ему почти удалось захватить Георга врасплох. Георг сумел в последнюю минуту шмыгнуть в сарай. Спрятавшись за соломорезкой, он видел, что Улли остановился в дверях.

— Я же знаю, что ты здесь, — сказал Улли.

Георг не пошевельнулся. Вглядываясь в полумрак сарая, Улли рассказал ему, почему он должен теперь возить этого Кранца, как обстоят дела у других и что они встречаются снова.

— Выходи, — сказал Улли.

Потом — Георг ему не ответил — он ушел, но был уверен, что Георг его слышал. И вот на шоссе, когда все возвращались с поля и Георг шагал за повозкой, Улли неожиданно подъехал к нему сзади на своем «хорексе», и тут уж Георг больше не раздумывал, а прыгнул на заднее сиденье.

Письмо к матери все еще лежало недописанным на столе у Георга. Вокруг дома бушевала непогода. Оттепель продолжалась, теперь уже дождь мешался со снегом. С грохотом срывались с крыши снежные глыбы. Ветер завывал в разбитых окнах.

И еще раз приснился Георгу форт. Вместе со следующим продовольственным транспортом прибыла военная полиция. Полковника арестовали. Боевые действия они вели с подразделениями соседнего форта. Никакого противника не было.

Хаупт нервничал.

— Что ты делаешь там, наверху? — крикнул он. — Спускайся вниз.

Георг показался над перилами.

— А тебе-то что? — прокричал он в ответ.

Натянув на себя пальто, закутавшись в старые попоны, они смахивали на двигающиеся кучи старья.

— Помоги мне заколотить окно! — еще раз крикнул Хаупт.

Лица у них посерели и осунулись, волосы свалялись. Зима казалась бесконечной.

— Пусть льет во все дыры, огрызнулся Георг. — Наплюй.

Невероятно, откуда только не хлестала в дом вода. Самую большую течь давала крыша. Одновременно заделать все прохудившиеся места Хаупт не мог. Он ходил на свалку металлолома в районе вокзала и собирал там пустые консервные банки; по полу в поисках течи путешествовали ведра, тазы, ушаты, сахарницы, салатницы, кофейники, суповые миски. На ночь он ставил себе будильник и ползал со свечой между жестянками и фарфором, между кастрюлями и молочниками, выливал из них воду, подставлял их под течь, аккуратно пододвигал, куда надо, ведь повсюду капало, лило, текло и плескало. И все-таки, как он ни старался, потеки на штукатурке расползались, краска лупилась, трещины на потолке становились все больше, плесень покрыла оконные рамы, и по всему дому распространился запах гнили.