Чарусские лесорубы - [87]

— Шишигин!

— Ась?

— Вся надежда на тебя. Ты нас должен выручить.

— В чем выручить? — с улыбкой спросил Шишигин.

— Останься с людьми поработать хотя бы часов до двенадцати ночи. У нас горячее дело. Видишь, сколько автомашин на биржу выгнали за лесом. На железной дороге целый эшелон порожняка подан под бревна. Требуется срочно загрузить его. Лесорубы, трелевщики согласились работать до двух часов ночи. Теперь дело за вами.

— А почему, товарищ Чибисов, со мной разговариваете? У нас вон звеньевой, Богданов.

— Харитон Клавдиевич только женился, он к жене торопится.

— А, ну, ну… А кто это хочет, чтобы мы тут до полночи работали?

— Шахтеры хотят, Шишигин, шахтеры, которые уголь добывают. Сейчас они в затруднительном положении. У них нет леса для крепления шахт. Мы план не выполняем, да и другие леспромхозы тоже, наверно, работают не лучше нас. Вот и подвели шахтеров, оставили без крепежа.

— Вон какое дело-то! Ладно, поработаем. Сейчас договоримся. А ужин нам сюда привезут?

— Привезут, Шишигин, привезут! Над душой директора леспромхоза стоит министр. А это не что-нибудь! В армии ты не служил?

— Не приходилось. На Индигирке был, в заключении.

— За что сидел?

— Так, за темноту свою. Слепой был. Работал на руднике одном. А там подобралась шайка-лейка, люди исподтишка пакостили советской власти. Они меня обвели вокруг пальца, подкупили, запальщиком поставили работать, к взрывчатке допустили, а под конец науськали компрессорную станцию взорвать.

— И взорвал?

— Ну разве взорвешь! Оборудование на руднике тыщи глаз оберегали. Ты никого не видишь, а тебя все видят. Темный был человек. Пришел на рудник со своей Шишигинской заимки пень пнем. Ну и клюнул на удочку вредителей. Потом-то, когда в заключении был, все это раскумекал, да уж поздно.

— Просветился, значит?

— А что ты думаешь? Конечно, просветился. Там и красный уголок был, и беседы с нами проводили, и лекции читали. Обо всем сообщали, что на белом свете делается. Послушаешь, и ровно глаза твои шире смотрят: видишь, где капиталисты, где наши. Своим-то помочь охота, а чужим по загривку дать… Будь спокоен, начальник, останемся, поработаем.

Домой Богданов шел — поторапливался, ног под собою не чуял.

Чтобы не вязнуть в глубоком снегу, он направился лежневкой, делая большой круг, обходя Новинскую гору. Шел и радовался, что нашелся на земле и для него уголок, где можно быть самостоятельным, хорошо зарабатывать, жить в свое удовольствие. Тихий вечер, бледная желтизна на небе, где уже закатилось солнце, так и не выглянувшее из-за хмары, задумчивый заснеженный лес, пушистые пышные снега — все это гармонировало с приподнятым, радостным настроением Богданова.

Дорога была пустынной и походила на широкую канаву, прорытую в снегу, посредине которой лежали два желоба, выбитые прошедшими в лесосеки автомашинами. На обочинах лежневки кой-где виднелись заячьи следы, где-то в стороне, собираясь на ночлег, пересвистывались рябчики, где-то стучали дятлы. Лес жил своей обычной, давно настроенной жизнью, а лежневая дорога, искусственно созданная человеком в этом лесу, казалось, отпугивала зверей и птиц — хозяином на ней чувствовал себя только человек.

Далеко впереди Богданов увидел человека. Кто мог идти в такое время в лесосеку? Кроме мастера, конечно, некому. Наверно, новый мастер, поставленный вместо Голдырева, ходил в контору, а теперь возвращается принимать у рабочих лес. Однако это не мастер: идет кто-то в юбке, и в руке несет какую-то оказию — не то ведро, не то бидон. Расстояние между Богдановым и женщиной быстро сокращалось. Теперь уже ясно было, что идет женщина и несет за ручку судок: три жестяных миски, вставленных в специальную кассету одна на другую.

— Даша, это ты? — удивился Богданов, встретившись на пустынной дороге с женой.

— Я, Харитон, я!

Щеки ее горели, глаза казались большими и строгими.

— И куда ты идешь, Дашенька?

— К тебе на эстакаду пошла. Обед вот несу.

— А домой разве не ждешь?

— Я слышала, люди решили работать в лесосеках до полночи. Чибисов кухню нарядил в делянки. Я и пошла.

— А я домой обедать иду. Я уже пошабашил, отшился и нитки в пазуху!

— А остальные?

— Уговорил их Чибисов, согласились, пускай работают. Вольному воля. Я им не препятствую.

— А ты, Харитон? Ты почему не остался?

— Эх, Дашенька! Да разве я мог остаться? Только ты одна у меня теперь на уме. Только о тебе и думал! День-то какой долгий показался! Еще с полдня хотелось бросить работу и бежать к тебе. Так и подмывало кинуть эстакаду, оставить вместо себя Шишигина, да только совесть не позволяла.

Он положил руку на плечо жены и притянул ее к себе.

Она вывернулась из-под руки, стала строгой, недоступной.

— Ты, что же, вздумал меня конфузить?

— Чем конфузить? Разве я тебе не муж?

— Убежал из лесосеки?! Люди остались, а ты сдезертировал. Думаешь, я обрадуюсь этому? У всех соседок мужья на работе, а мой — дома. Что я отвечу, если спросят, почему ты дома?

— Нам с тобой, Дашенька, на других смотреть нечего. Нам никто не указ. Как хочется, так и живем.

— Нет! Если жить, то как все.

— Кому денег много надо, тот больше и работает. У нас с тобой, Даша, не семеро по лавкам. И деньги нам с тобой не копить. На еду, на обувку, на одежду заработаем — и хватит. Зря спину гнуть, хапать большие деньги нам ни к чему. Станем жить потихонечку-полегонечку, глядеть друг на дружку да радоваться.