Чарусские лесорубы - [108]

Начальник лесопункта, сидевший в переднем ряду, обиделся.

— Разве я критику не умею воспринимать, Борис Лаврович? Не такой уж я отпетый, как вы думаете.

— Ну, ну. Выходит, старые грехи герою не в укор.

Слет передовиков производства закончился в новом клубе постановкой пьесы «Лесной фронт».

49

— Хветис Хведорович, можно до вас?

Григорий Синько вошел в избу Березина, снял у порога теплые кожаные перчатки, новую меховую шапку-ушанку; все на нем было новое, добротное: и пальто зимнее с барашковым воротником, и валенки черные с отогнутыми голенищами.

— Проходи, парень, проходи! Раздевайся.

Парторг сидел за столом с развернутой газетой. Не раздеваясь, Синько прошел вперед, сел на лавку возле стола.

— Ну, что скажешь? — спросил Фетис Федорович, снимая очки.

— Просьба до вас.

— Какая просьба, Григорий?

— Паня мени сказала: пиды к парторгу. Ты йому картины для клуба малювал та лозунги. Хай вин дае нам комнату. Станемо зараз вместе жить.

— Вон что. Жениться, значит, собираешься? Доброе дело! Только, знаешь, Григорий, я квартирами на Новинке не ведаю. Надо к Чибисову идти. По-моему, и Чибисов тут ничем помочь не сможет. Нет ведь у нас свободных комнат!

— А камора, де жила жинка Харитона Богданова? Вона ж пустуе. Там разно барахло понавалено.

— Пустует разве? В таком случае, я поговорю с Евгением Тарасовичем.

Березин взглянул на карманные часы на комоде и встал.

— Ой, чуть не забыл! Мне на конный двор надо сходить. Ты посиди тут, Григорий, я через десять минут вернусь.

Встал и Синько.

— Мне тоже треба…

— Ну, посиди, посиди, парень. Я вернусь и сходим вместе к Чибисову. В квартире никого нет, вся моя семья куда-то разбежалась. Я скоро.

Фетис Федорович ушел. Оставшись в избе один, Синько вдруг почувствовал себя нехорошо, непривычно. Лежавшие на комоде часы приковали его взгляд. Он отводил его в сторону, а часы будто кричали: возьми нас, положи себе в карман. А ящики комода им вторили: открой нас, загляни, увидишь, какие вещи мы храним…

Парень сорвался со своего места, схватил с лавки шапку и отошел к порогу.

— Ни, лучше уйду, — сказал он, взявшись за скобу двери.

В сенях послышались шаги, и Синько облегченно вздохнул. Наконец-то идет хозяин, который избавит его от соблазна.

Вместе с холодным воздухом, сразу превратившимся в пар, в избу зашел корявый, с рыжей щетиной на щеках, мужчина в тулупе, перепоясанном синей опояской. Синько узнал в нем бывшего мастера Голдырева.

— Здрасте! — громко сказал вошедший.

Ему никто не ответил.

— Разве хозяев нет? — спросил Степан Игнатьевич у Синько.

— Нема.

— Придется тогда подождать.

И Голдырев шагнул к столу, сел, широко расставив ноги, на том самом месте, где только что сидел Синько.

Синько напялил потуже шапку и хотел было уже толкнуть дверь, чтобы уйти. В это время у него, как молния, блеснула мысль: а часы? А вдруг этот хапуга (так называли Голдырева рабочие) слямзит их? Тогда подозрение падет на него, на Синько! От этой мысли у Григория даже выступила испарина на лбу. Он снял шапку, повесил на гвоздик на стене и прошел вперед, сел между столом и комодом, где до этого сидел Фетис Федорович, и как бы приготовился дать бой любому, кто попытается посягнуть на часы парторга Березина.

— Ты где теперь работаешь? — спросил Степан Игнатьевич.

— В столовци.

— Губа-то у тебя, парень, не дура. Нашел все-таки хлебное место. И приоделся вон как.

— А вы де работаете? — в свою очередь задал вопрос Синько.

Голдырев махнул рукой, словно согнал муху, севшую на нос:

— Я теперь грузчик. Лес гружу лебедкой на штабеля. Хотел работать коновозчиком, душа просится на это дело, да не доверяют мне коня. Вот и ходишь, клянчишь себе транспорт, чтобы дров, сена подвезти. И вообще плохо стало, никто тебе в хозяйстве не помогает. А один-то много ли напрыгаешь? Уже скотину свою пораспродал. Оставил себе коровенку, телку да пару овечек.

Степан Игнатьевич говорил еще о том, что он все же не унывает. Мечтает о тех днях, когда подрастут дети. Тогда можно будет снова подняться, вырастить себе быка для хозяйства, развести побольше скотины и продолжать идти, не сворачивая, по своей мужицкой дороге.

Синько уже не слушал его. Часы Фетиса Федоровича давно показывали, что пора бежать на свидание к Паньке. Она ждет, а он сидит тут, караулит добро парторга и слушает болтовню бывшего мастера о чем-то таком, до чего ему, Синько, нет никакого дела. Чего доброго, Панька еще обидится, покажет дулю и скажет: «Ось, бач, який тоби буде мотоцикл!»

И чем больше Синько поглядывал то на часы Фетиса Федоровича, то на Голдырева, тем больше начинал нервничать. У него появилось желание встать и уйти, он поднимался с места, но тут же садился обратно, словно кто-то прижимал его к стулу.

И вот, наконец, Фетис Федорович возвратился.

— Ну, Григорий, дело сделано. Был сейчас у Чибисова. Можете занимать каморку, где жила Дарья Семеновна.

Синько сорвался с места, глянул на часы, лежавшие на комоде, точно еще раз хотел убедиться, тут ли они, и побежал на улицу.

И уже на полдороге к общежитию он вспомнил, что забыл поблагодарить парторга, тут же повернул обратно, добежал до избы Березина, постучал в подоконник. И когда старик показался в окне, Синько крикнул: