Чародей - [131]

Но в своей повседневной жизни, большая часть которой все еще посвящалась медицинской практике – хоть я и стремился ее сократить, перенаправляя потенциальных пациентов другим врачам, – у меня не было времени на исчерпывающие исследования, какие требовались для моей книги. Поэтому я решил записывать каждый раз, когда в голову придет очередная идея для книги; записывать здесь, в «Истории болезни», хотя каждая очередная пометка «АНАТ.» будет прерывать плавное течение того, что уже начало перерастать в солидную повесть.

3

В мою историю болезни, она же блокнот для всевозможных записей, вторгались и другие события, которых я никоим образом не мог бы предвидеть. Одним из этих событий стало убийство моего крестного сына Коннора Гилмартина. Об убийстве я узнал от Кристофферсон. Эта женщина будто взяла на себя роль Лахезис, измеряющей нить жизни. Как-то утром она вошла ко мне в кабинет еще до прибытия первого пациента и положила на стол утреннюю газету.

– Плохие новости, – сказала она и вышла.

Новости были и впрямь плохие. Оказалось, что накануне вечером Гил, как мы его всегда звали, пришел домой, направился в спальню жены, где собирался застать ее за работой, как обычно в это время, но у двери его встретил неизвестный, забравшийся в квартиру, ударил тяжелым орудием (судя по всему, какой-то металлической дубинкой) и убил на месте.

Здесь я буду откровенен, хотя может показаться, что эта откровенность не делает мне чести. В тот момент, когда я прочитал эту новость, Пенли впустил ко мне пациента. Крис так не поступила бы, но, видимо, ее не было на месте. И в следующие пятьдесят минут я полностью посвятил себя недомоганиям этого пациента. Если бы я поступил, как принято в романах, то должен был не разговаривать со старым мистером Элсуорси про его артрит, а броситься в квартиру Гилмартинов, чтобы сделать все возможное для Эсме. Но я так не поступил. Я сохранял хладнокровие, и мистер Элсуорси ушел весьма ободренный.

Шок я ощутил позже. Я позвонил, сказал несколько фраз (заведомо совершенно бесполезных), а потом поехал на квартиру, где об Эсме заботилась растерянная молодая женщина, коллега, от которой было больше беспокойства, чем толку. Эсме не нуждалась во внимании медиков: ее уже осмотрел ее собственный врач и дал что-то для успокоения нервов, которые, как мне показалось, были в завидном порядке, учитывая сложившиеся обстоятельства. Я позвонил в полицию и поговорил с врачом, который занимался этим делом, – он оказался моим старым знакомым и поведал мне все медицинские подробности, не очень информативные. Я уверил Эсме, что она может рассчитывать на любую помощь с моей стороны, сказал несколько животворящих слов глупой помощнице и вернулся в клинику. Весь день мне предстояло принимать пациентов, и только вечером, после обычного ужина в клубе, я смог задуматься про Гила.

Он вполне мог быть моим сыном; конечно, я сожалел о его смерти, и это новость меня слегка оглушила, но не буду притворяться, что обезумел от скорби. Я слегка стыдился своей бесчувственности.

Неужели я не горюю как положено? Или горевать положено согласно общественному мнению при определенных несчастьях, но это чувство не всегда является по вызову и именно в нужной форме? Я хочу быть честным, а потому скажу, что, конечно, был мрачен и сожалел о случившемся как полагается, но подлинную скорбь ощутил и в полной мере осознал потерю лишь после того, как побывал на похоронах.

Там я видел Нюэлу и, конечно, Брокки вместе с ней. Мне она показалась прекрасной в своем горе, а Брокки, к моему огорчению, заметно постарел – ведь он выглядит много старше меня, правда же? Я поздоровался с ними, но садиться рядом не стал – это могло бы выглядеть как претензии на то, что моя потеря столь же огромна.

«Голос колоний» организовал Гилу похороны по первому разряду. Эсме устроила целый спектакль, весьма меня огорчивший: когда священник произносил последние слова заупокойной службы, вдова подошла к гробу и благоговейно коснулась его. Театральная и весьма нехристианская выходка, но отсюда не следует, что она была притворством, и я не позволил себе осудить ее. Канадцы, в целом чрезвычайно мрачный народ, как правило, не горюют публично, но те, кто нарушает это правило, могут быть вполне искренни.

Нет, чемпионом по скорби оказался незнакомый мне мужчина, сидевший с коллегами Гила: его шумные рыдания смутили всех. Он был щеголем: когда он выходил из часовни, опираясь на руки двух женщин-коллег, кто-то догнал их и вручил этому человеку красивую трость, видимо забытую им. Он принял ее с видом, который совершенно не вязался с происходящим, – будто ждал, что сейчас его ударят этой тростью, и не сразу схватился за фигурную ручку.

– Поужинаете со мной сегодня? – исхитрился я шепнуть Брокки, когда похороны закончились.

4

Так мы и оказались втроем у меня в клубе «Йорк», знаменитом прибежище задерганных преуспевающих людей, и поужинали в красивом полутемном зале, где ели, приглушенно переговариваясь, еще несколько человек. Я боялся, что беседа не пойдет, но она текла свободно. Мы говорили о похоронах, о том, что на них пришло удивительно много народу, и о том, как тепло вспоминали о Гиле пришедшие. Разумеется, мы поговорили и о музыке, которую Брокки сдержанно одобрил. Поговорили и об отчасти утрированном спектакле, устроенном вдовой, – тут я впервые понял, что Нюэла и Брокки никогда особенно не любили Эсме, но изо всех сил старались принять ее в семью; я не мог не заметить, что, хоть она и поцеловала их обоих – не тепло, а с прохладцей, приличествующей похоронам, – предложения встретиться еще раз не поступило. Они гадали, в каком она финансовом положении. (На этот счет я смог их успокоить: Гил слушался моих советов по поводу инвестиций и Эсме не должна была ни в чем нуждаться.) Они не жаловались, но явно думали о том, что с ними могли бы и посоветоваться насчет устройства похорон (его взял на себя «Голос колоний», и, насколько я знаю, всеми оргвопросами занимался Макуэри). Но наконец предварительная беседа завершилась, и мы перешли к более важным вещам.