Чахотка. Другая история немецкого общества - [52]

.

Больной туберкулезом Хеншке не желал, чтобы болезнь управляла его жизнью, он использовал жизнь и наслаждался ею, не теряя ни секунды, как одержимый писал, всё больше лежа на воздухе, укутавшись в теплое одеяло, заваленный бумагами, книгами, всегда с карандашом в руке. Его нервозность, болезненное сочинительство — стихи, эссе, гротески, драматические наброски, романы — позволяли ему забыть о его неизлечимой чахотке.

«Болезнь — это особенная глава, — писал он, — в моей жизни — двойная бухгалтерия. Болезнь занимает в ней большое место, но ее следует лишь принимать к сведению, и пусть меня черти зажарят, если болезнь станет оказывать влияние на другую часть моей настоящей жизни. Я хочу жить. Еще хоть немного»^[666].

Болезнь, жизнь и смерть — вот темы творчества Клабунда. Смерть — самый частый его мотив, всякий раз — разная: возвышающая, печальная, иногда — в сопровождении ядовитого черного юмора. Тексты, написанные между 1920 и 1925 годами в Давосе, предвосхищают гротески Георга Гросса^[667]. В коротком рассказе «Машинописное бюро» смерть является в образе чахоточного господина, который «в зеленоватом свете ламп кажется давно уже умершим, сухо кашляет, извергая из гибнущих своих легких не то гнилое дыхание, не то склизкую массу»^[668].

В тексте «Памятник в снегу» автор пишет: «Открытая рана над правым легким болела уже не так сильно, но каждый день он, как виноградарь вино, вычерпывал из себя несколько мисок гноя. Черт знает, как только его почки так долго выносили это производство гноя»^[669]. Это новый, острый взгляд на болезнь, на Давос и его обитателей, циничный и беспощадный. Это протест и сопротивление, пусть даже нежное и хрупкое, исполненное смертельной скорби, но не смирение и терпение.

Клабунд хотел еще очень многого. И желал всё больше. На покой и смирение, предписанные врачами, у него не было времени. В Берлине 1920‐х годов он не выходил из богемных пивных и писал, как одержимый. Страх остаться один на один с болезнью толкал его на любовные приключения. Всё, что он зарабатывал, он тут же тратил. Без помощи друзей он не смог бы оплатить счета от врачей. «Жить, жить и еще раз жить. Это — главное»^[670].

Клаус Манн описывал «специфическую и уникальную притягательность» Клабунда так: «Это была его болезнь, или даже больше его неестественная преувеличенная воля к жизни, которая постоянно и непрестанно торжествовала над этой болезнью»^[671], без жалости к самому себе, без кокетства, с присущей ему самозабвенностью. «Где другие ходят, я должен летать», — сказано в одном из стихотворений Клабунда^[672].

Летом 1924 года в мюнхенском трамвае Клабунд познакомился с молодой честолюбивой актрисой Каролой Неер, изящной и капризной, загадочной, как Сфинкс, фам фаталь с черными волосами, темно-карими глазами и звонко-певучим голосом. Один театральный критик описывал ее как женщину, похожую на «котенка, ласкового и хищного одновременно, жадную до успеха, славы, злопамятную и мстительную, скрытную, с неизменной подкупающей улыбкой, вожделенную и вожделеющую, взбалмошную, со взрывным темпераментом»^[673]. Карола Неер жаждала успеха, стремилась стать звездой. Театр был для нее всегда превыше всего.

5 мая 1925 года они поженились. Свадебного путешествия не было, Клабунд снова уехал лечиться в Давос, туберкулез стремительно прогрессировал, каверны увеличились, разрушая легкие^[674].

Клабунд никогда не вел оседлый образ жизни, он кочевал между Мюнхеном, Берлином, Бреслау (ныне польский Вроцлав) и санаториями, между лежачим лечением и богемными вечерниками с друзьями-литераторами. Он сопровождал Каролу Неер во время ее гастролей по разным городам и ждал ее в номере отеля. И снова работал в лихорадочном темпе.

Их брак был утомителен и непрочен. Их кидало от страстной любви к ядовитой ревности и горьким ссорам. Болезненный Клабунд мало что мог предложить вольнолюбивой, экстравагантной Кароле с ее постоянными изменами и капризами. Пока он лечился в Давосе, лежа на веранде, она в Берлине училась водить автомобиль, становилась восходящей звездой театра Веймарской республики. Она жила этим и для этого. Принимала самые многообещающие амбициозные предложения и ничем не желала жертвовать даже ради больного мужа.

Супругов мало что связывало. Они жили вроде бы и вместе, но и параллельно. И постоянно собирались расставаться. «Вчера мы в 150‐й раз собирались разводиться, но из этого опять ничего не вышло», — писала Неер в одном из писем^[675]. И в другом: «Любовь цветет (половина на половину)! Собираемся расставаться всего раз в неделю. Великий прогресс!»^[676] Она была азартной, честолюбивой и несентиментальной, а он знал, что скоро умрет. Их пути вели в разные стороны.

В октябре 1927 года Клабунд вынужден был объявить супругам Пёшель, что не приедет в их пансион в Давосе. Лечение в горах было необходимо, но поэт был слишком болен, чтобы путешествовать. Он писал Пёшелям: «Я известил вас телеграммой, что приеду 30-го, но 26‐го у меня было сильное кровотечение, правда, я всё еще надеялся, что 2‐го смогу выехать к вам. Позавчера я был еще весьма бодр, но ночью снова кровотечение, хуже первого. Вот теперь с любопытством жду третьего»