Цепь: Цикл новелл: Звено первое: Жгучая тайна; Звено второе: Амок; Звено третье: Смятение чувств - [34]

Что случилось? Он ничего не понимал. Вчерашняя уверенность оставила его. Может быть, он был неправ вчера с этим нападением? И что они ему готовили: наказание или новое унижение? Он чувствовал: что-то должно случиться, что-то ужасное, неминуемое. Он чувствовал тяжесть приближающейся грозы, напряжение двух заряженных электричеством полюсов, которое должно было разрядиться молнией. И это бремя предчувствий он влачил в продолжение четырех одиноких часов, до самого обеда, блуждая по комнатам, пока его узкие, детские плечи не согнулись под незримою тяжестью; он сел за стол, уже готовый покориться.

— Добрый день, — снова сказал он. Он должен был разорвать это молчание, это угрожающее молчание, нависшее над ним черной тучей.

Ответа опять не последовало, опять мать смотрела мимо него. И с новым испугом Эдгар увидел себя лицом к лицу с сознательной, зловещей злобой, какой он еще не знал в своей жизни. До сих пор их ссоры бывали гневными вспышками, вызванными скорее нервным возбуждением, чем чувством, и быстро разрешались улыбкой примирения. Но на этот раз — ему было ясно — он вызвал яростное чувство из самых глубин ее существа, и сам испугался этой неосторожно пробужденной силы. Он почти не дотронулся до еды. Что-то сухо сдавливало его горло, грозя его задушить. Его мать словно ничего не замечала. Только вставая из-за стола, она обернулась, как будто случайно, и сказала:

— Приходи наверх, Эдгар, мне надо с тобой поговорить.

Эти слова не звучали угрозой, но в них было столько ледяной холодности, что Эдгару показалось, будто его вдруг обвили железной цепью. Его сопротивление было сломлено. Молча, как побитая собака, он пошел за ней в комнату.

Она продлила его муки, помолчав еще несколько минут. О, эти минуты, когда он слышал, как били часы, во дворе смеялся ребенок, а в груди стучало сердце! Но и она как будто не была уверена в себе: она заговорила, не глядя на него, повернувшись к нему спиной.

— Я не буду больше говорить о твоем вчерашнем поведении. Это было неслыханно, и мне стыдно вспоминать о нем. За последствия его ты должен пенять на себя. Теперь я хочу тебе сказать, что в последний раз ты был один со взрослыми. Я написала сейчас отцу, что тебе нужен воспитатель, или придется отдать тебя в пансион, чтобы ты научился приличному поведению. Я больше не могу с тобой возиться.

Эдгар стоял, потупив голову. Он чувствовал, что это было только введение, угроза, и в беспокойстве ждал самого главного.

— Ты сейчас же извинишься перед бароном.

Эдгар вздрогнул, но она не дала перебить себя.

— Барон сегодня уехал, и ты напишешь ему письмо, которое я тебе продиктую.

Эдгар сделал движение, но мать была непреклонна:

— Без разговоров. Вот бумага и перо. Садись.

Эдгар поднял глаза. Ее взгляд выражал непоколебимую решимость. Он никогда не видел свою мать такой суровой и спокойной. Им овладел страх. Он сел, взял перо и низко опустил голову над столом.

— Сверху число. Написал? Перед обращением пропусти строку. Так. «Глубокоуважаемый барон! — восклицательный знак, опять пропусти строку. — Я только что узнал, к своему сожалению, — написал? — что вы уже покинули Земмеринг, — Земмеринг — с двумя «м», — и я вынужден сделать письменно то, что хотел сделать лично, а именно, — немного поскорее, каллиграфии не требуется, — извиниться перед вами за свое вчерашнее поведение. Как вы, вероятно, знаете со слов моей мамы, я поправляюсь после тяжелой болезни и очень раздражителен. Многое мне представляется в преувеличенном виде, и мне приходится быстро раскаиваться…»

Согнутая над столом спина выпрямилась. Эдгар повернулся: его упрямство пробудилось снова.

— Этого я не напишу, это неправда.

— Эдгар!

В ее голосе была угроза.

— Это неправда. Я ничего не сделал, в чем должен раскаиваться. Я не сделал ничего дурного, и мне не в чем извиняться. Я побежал тебе на помощь, когда ты позвала.

Ее губы побледнели, ноздри расширились.

— Я звала на помощь? Ты с ума сошел!

Эдгар пришел в ярость. Он порывисто вскочил.

— Да, ты позвала на помощь, там, в коридоре, вчера ночью, когда он тебя схватил. Ты крикнула: «Оставьте, оставьте меня!» И так громко, что я слышал у себя в комнате.

— Ты лжешь, я ни разу не была с бароном здесь, в коридоре. Он меня проводил только до лестницы…

У Эдгара сердце остановилось от этой бесстыдной лжи. Голос оборвался; стеклянными глазами он уставился на нее.

— Ты… не была… в коридоре? И он… он тебя не схватил? Не потащил тебя насильно?

Она рассмеялась. Сухой холодный смех.

— Тебе приснилось.

Это было уже слишком. Он знал теперь, что взрослые лгут, что они прибегают к мелким, ловким уверткам, прозрачной лжи и хитрой двусмысленности. Но это наглое, хладнокровное запирательство, с глазу на глаз, приводило его в бешенство.

— И эта шишка мне тоже приснилась?

— Откуда мне знать, с кем ты дрался! Но мне незачем с тобой препираться. Ты должен слушаться, и все. Садись и пиши.

Она была очень бледна и напрягала последние силы, чтобы сохранить самообладание.

Но в Эдгаре будто что-то оборвалось, погасла последняя искра веры. В его голове не укладывалось, как можно было так топтать ногами правду, — будто горящую спичку. В нем все затянулось ледяной коркой, и слова его были остры, злы, несдержанны.