Цепь: Цикл новелл: Звено первое: Жгучая тайна; Звено второе: Амок; Звено третье: Смятение чувств - [26]

Эдгар сразу почувствовал себя в такой непосредственной близости от неизвестного, от великой тайны, как никогда; он осязал ее, пока еще не открытую, не разгаданную, но совсем, совсем близкую. Это волновало его и сообщало ему эту внезапную торжественную серьезность. Бессознательно он угадывал, что он стоит на рубеже своего детства. Сидя напротив него, они чувствовали перед собой какое-то глухое сопротивление, не догадываясь, что оно исходит от мальчика. Им было тесно и неловко втроем в коляске. Пара глаз, сверкавшая против них, своим мрачным огнем стесняла их. Они почти не решались говорить, не решались смотреть друг на друга. К прежней легкой салонной беседе путь был закрыт, они слишком втянулись в тон горячей интимности, в тон опасных слов, в которых дрожит ласкающая нескромность тайных прикосновений. Их разговор все время прерывался и, возобновляясь, всякий раз натыкался на упорное молчание мальчика.

Особенно тягостно было его мрачное молчание для матери. Она осторожно взглянула на него со стороны и испугалась, впервые заметив в манере мальчика закусывать губы сходство с мужем в минуты раздражения или досады. Мысль о муже была ей особенно неприятна как раз теперь, когда она была на пороге приключения. Призраком, блюстителем совести, вдвойне невыносимым здесь, в тесноте коляски, в десяти дюймах от нее, казался ей мальчик со своим бледным лбом и темными глазами, за которыми скрывалось напряженное внимание. Вдруг Эдгар на мгновение поднял глаза. И оба сейчас же опустили взоры: в первый раз в жизни они почувствовали, что следят друг за другом. До сих пор они слепо доверяли друг другу, но теперь что-то произошло между матерью и сыном, что-то изменилось в их отношениях. В первый раз в жизни они стали наблюдать друг за другом, разделять свою судьбу — оба с затаенной ненавистью, столь новой для них, что они не решались в ней сознаться.

Все трое облегченно вздохнули, когда лошади остановились перед гостиницей. Они чувствовали, что прогулка не удалась, но никто не решался сказать этого. Эдгар первый выпрыгнул из коляски. Его мать, под предлогом головной боли, поспешно пошла к себе наверх. Она устала и хотела остаться одна. Эдгар и барон остались внизу. Барон расплатился с кучером, посмотрел на часы и направился в зал, не обращая внимания на мальчика. Повернувшись к нему своей стройной спиной, он прошел мимо него легкой походкой, которая так пленяла Эдгара и которой он пытался уже подражать вчера. Он прошел мимо него, не говоря ни слова. Очевидно, он забыл о мальчике, оставил его стоять радом с кучером, радом с лошадьми, как будто ему нет до него никакого дела.

У Эдгара что-то оборвалось, когда он увидел его так равнодушно проходящим мимо, — его, которого он, несмотря ни на что, все еще обожал. Отчаяние охватило его, когда барон прошел, tie задев его плащом, не обмолвившись словом. За что? Он не сознавал за собой никакой вины. Самообладание, стоившее ему такого труда, изменило ему; искусственно поддерживаемая тяжесть достоинства спала с его узких плеч, и опять он стал ребенком — маленьким, смиренным, каким был вчера и прежде. Он, против воли, уступил непреодолимому порыву.

Весь дрожа, быстрыми шагами он пошел за бароном, загородил ему путь к лестнице и сказал сдавленным голосом, с трудом сдерживая слезы:

— Что я вам сделал, что вы не обращаете на меня внимания? Почему вы так изменились ко мне? И мама тоже. Почему вы стараетесь отсылать меня? Разве я вам в тягость, или я в чем-нибудь провинился?

Барок испугался. В голосе ребенка было что-то, что его смутило и смягчило. В нем зашевелилось сострадание к невинному мальчику.

— Эди, ты дурачок! Просто я был сегодня в дурном настроении. А ты милый мальчик, которого я люблю. — Он потрепал ему вихор, но отвернулся, чтобы избежать взгляда этих больших, влажных, молящих детских глаз. Комедия, которую он разыгрывал, начинала его тяготить. Ему стало стыдно, что он так цинично играл любовью этого ребенка, и этот тонкий, вздрагивающий от затаенных рыданий голос причинял ему боль. — Иди наверх, Эди, сегодня вечером мы опять поладим, ты увидишь, — сказал он примирительно.

— И вы не позволите маме посылать меня спать? Правда?

— Нет, нет, Эди, я этого не допущу, — улыбнулся барон. — Теперь иди наверх, я должен переодеться к ужину.

Эдгар ушел, на минуту счастливый. Но скоро в его сердце опять застучал молоток. Со вчерашнего дня он стал старше на несколько лет; неведомый гость — недоверие — крепко засел в его детской груди.

Эдгар ждал. Это было решительное испытание. Они сидели вместе за столом. Было девять часов, но мать не посылала его спать. Он стал беспокоиться, почему она, забыв о своей обычной пунктуальности, позволяла ему сегодня так долго оставаться внизу? Неужели барон передал ей его желание и весь разговоре ним? Им овладело жгучее раскаяние, когда он вспомнил, как он бежал за ним сегодня, чтобы раскрыть ему свое сердце. В десять часов мать вдруг поднялась и простилась с бароном. И странно: казалось, что он не был удивлен этим ранним уходом и не старался удержать ее, как обычно. Все сильнее стучал молоточек в груди мальчика.