Центр тяжести - [38]

– Деда-деда, – перебил я, – ты говорил про Косаря, помнишь? Про Третье озеро?

– А, да. А что я про него говорил?

– Косарь, ну, то есть Андрей, он потерял палец на работе или на войне? Почему у него нет пальца?

– А, палец? – Дед яростно тер лоб ладонью, словно стараясь разогреть и высвободить воспоминания. Он всегда так делал, когда пытался вспомнить что-то. – Я не помню. – Он услышал мой разочарованный вздох. – Ты же понимаешь, мы не были закадычными друзьями. Мы болели за одну команду, да, но он никогда особо не стремился дружить со мной и другими мужиками из нашей футбольной шайки. Он был старше нас. – Дед вдруг хлопнул себя по лбу. – Вспомнил! Его жена!

– Что? Она не разрешала ему дружить с вами?

– Нет. – Он понизил голос. – Она была тяжело больна. Он редко выходил из дома. И чем хуже ей становилось, тем реже мы его видели. А потом она умерла. Они жили рядом с ветряными мельницами. Я точно помню это, потому что никакого смысла в этих мельницах не было – мельницы давно не работали и служили скорее чем-то вроде символа поселка. А потом она умерла, и он разрушил мельницы и похоронил ее прямо там, на том самом месте. В восьмидесятом году это было. Я точно помню год, потому что по телику шла Олимпиада. И Высоцкий еще умер тогда же, чуть ли не в тот же день. Эх…

Он снова ударился в воспоминания, начал рассказывать, как они собирались вместе и пели песни Высоцкого под гитару и как все были подавлены, когда узнали о его смерти.

– Даже Надя, – сказал он, – с ее консерваторским образованием очень любила его песни.

– Да-да, деда, но все-таки Третье озеро, помнишь?

– А, это? Да, помню. Я ведь даже спросил однажды у него, у Косаря вашего, об этом. Он сказал, что работает в сельскохозяйственном институте и что он инженер, проектирует всякие там сооружения. А я спросил, почему озера так странно пронумерованы.

Я подался вперед, уже готовый кричать: «Эврика!»

– Он показал мне руку. Ту, левую, где пальца среднего нет. И сказал что-то вроде: «Я хотел, чтобы количество озер соответствовало пальцам на моей левой руке», и засмеялся.

Возникла пауза, дед, кажется, почувствовал мое разочарование. Я ждал откровения, а получил дурацкую шутку.

– Извини, – сказал он. – Я хотел бы помочь, но это все, что я знаю.

* * *

Прошла неделя, потом месяц. Дед продолжал прятаться в подвале – он выходил на поверхность лишь ночью, шел в гостевую комнату, залезал под кровать и с головой накрывался одеялом. Солнце пугало его. И по ночам мы слышали, как он тихо ходит по дому, словно потерявшееся ворчливое привидение.

Вообще, если что-то и помогло мне пережить лето и не сойти с ума от тоски – то это книги.

Телика в доме не было, мама целыми днями шила что-то или копалась в саду на заднем дворе, бабушка разучивала с Егором новые партии на пианино.

Сперва я без энтузиазма воспринял просьбу деда почитать ему что-нибудь. Шекспир давался мне с трудом, я спотыкался о его белые стихи, о ритмизированную прозу, не там ставил ударения и чувствовал себя из-за этого законченным болваном.

Но позже, когда дед попросил прочесть ему «Трое в лодке, не считая собаки», все изменилось. Книга захватила меня, я впервые понял, что значит выражение «искрометный юмор», – почувствовал, что получаю от чтения удовольствие, хохочу в голос и по несколько раз перечитываю самые выдающиеся пассажи и реплики. Это была чистая интеллектуальная радость, радость открытия, радость нового.

И однажды утром, лежа в постели, мучаясь от нестерпимой жары и слушая грустную мелодию фортепиано с первого этажа, я вдруг понял, что хочу еще – хочу читать, и чем больше, тем лучше.

Я зашел в кабинет дедушки и оглядел его огромный книжный стеллаж с рядами аккуратных разноцветных корешков.

Книги стали моим обезболивающим. Они помогали не думать о разводе родителей, о слепоте деда и о том, что вся моя жизнь всего за пару месяцев превратилась в черт знает что. Читая, я лучше понимал, что со мной происходит. Писатели объясняли мне мои собственные ощущения, я прочитал у них о том, что такое тоска и обида, и, прочитав, стал легче относиться к собственным эмоциям, – через книги я научился принимать себя.

Дед посоветовал мне начать с американских фантастов. Я прочитал собрание сочинений Рэя Брэдбери, запоем проглотил пятитомник Роберта Хайнлайна и трехтомник Айзека Азимова. Фантасты закончились, но мне было мало, и я взялся за классику – за тех писателей, которые были ближе всего по духу к моему любимому Джерому: О’Генри, Марк Твен, Ильф и Петров и ранние рассказы Чехова.

Все летние каникулы мы провели у бабушки с дедушкой. За это время я прочел больше тридцати книг. Но близилась осень, новый учебный год, а ездить в школу из Грушевки мы с Егором не могли – рассветовский школьный автобус не доезжал; ведь здесь была своя школа. В итоге на семейном совете взрослые, мама и бабушка, решили, что менять школу нецелесообразно и лучше дать нам, детям, возможность вернуться в привычную среду. Мама боялась возвращения, она морщилась, словно от дикой мигрени, всякий раз, когда кто-то из нас произносил слово «рассвет» (даже если речь в буквальном смысле шла о восходе солнца). Но бабушка была настойчива: Петр с Егором и так слишком много пережили за это лето, говорила она, и очередной переход в другую, новую, школу будет для них еще большим стрессом. Тем более, добавляла она, кочергой переворачивая плохо горящее полено в камине (в доме было тепло, даже жарко, но бабушка все равно разжигала камин по вечерам, огонь успокаивал ее), тем более что школа у нас, в Грушевке, просто ужасная. И дети там кошмарные. Дикие дети. Дети фермеров и пьяниц. Уж лучше бы их волки воспитывали, чем пьяницы, всяко больше толку было бы. Нашим мальчикам вряд ли там понравится.