Цена утопии. История российской модернизации - [29]

Позже Ф. Энгельс будет объяснять народникам, что в русской общине, как и в германской марке, кельтском клане, индийской и других общинах «с их первобытно-коммунистическими порядками», за сотни лет существования никогда не возникал стимул «выработать из самой себя высшую форму общей собственности… Нигде и никогда аграрный коммунизм, сохранившийся от родового строя, не порождал из самого себя ничего иного, кроме собственного разложения».

Поэтому коренное преобразование общины возможно только после победы пролетарской революции на Западе, которая поможет России сельскохозяйственными технологиями и деньгами.

Разумеется, народников это не убедило – «у советских собственная гордость».

Возникновение нового общественного настроения

Итак, реальная крепостная община была не очень похожа на романтические конструкции славянофилов, которые просто сочинили красивую сказку, придумав себе народ, как люди иногда придумывают себе возлюбленных, приписывая им все мыслимые достоинства.

Проблема, однако, была в том, что эта сказка адекватно соответствовала внутреннему мироощущению множества русских людей – однако не всех. Оценивая значение славянофилов, Чичерин писал, что в их

учении русский народ представлялся солью земли, высшим цветом человечества. Без упорной умственной работы, без исторической борьбы, просто вследствие того, что он от одряхлевшей Византии получил православие, он становился избранником Божьим, призванным возвестить миру новые, неведомые до тех пор начала… И патриотизм, и религиозное чувство, и народное самолюбие, и личное тщеславие – все тут удовлетворялось.

Чичерин был далеко не единственным, кого это «чистое фантазерство» не устраивало, кто понимал, что это слишком удобная точка зрения. Вместе с тем понятно, что многим трудно устоять от соблазна считать свой народ «солью земли». Трудно равнодушно воспринимать учение, которое тешит «и патриотизм, и религиозное чувство, и народное самолюбие, и личное тщеславие».

Сплав самодовольства с мессианством – сильный наркотик. Мы знаем, что в течение последних 180 лет аргументы славянофилов вовсю использовались и используются в наши дни пропагандистами самых разных направлений, даже враждебных друг другу. И – воспринимаются миллионами людей, живших в Российской империи и в СССР и живущих в современной России. Приятно сознавать свою принадлежность к народу – «Божьему избраннику».

Видный государственный деятель А. Н. Куломзин (1838–1923) пишет о том, что славянофильский

взгляд на нашу общину, как на носительницу чего-то особенного, как на великую панацею от грядущих зол пауперизма… необычайно льстил национальному самолюбию, и не удивительно, что чересчур многие не славянофилы беззаветно поверили этому учению.

У меня взгляд этот так сильно засел в голове, что ни путешествия по Европе, ни созерцание там успехов земледелия в руках частных собственников, ни прилежное изучение политической экономии не изменили моих взглядов. Лишь смутное время 1905–1906 годов, указавшее на тот социалистический путь, который развила община в быту крестьянского сословия, окончательно меня отрезвило.

Нам сейчас непросто понять, насколько указанная выше проблематика была важна и актуальна для людей того времени.

Решался ключевой вопрос реальной политики не очень далекого будущего: куда идти стране?

Новейшая история Запада из России виделась хаосом неразрешимых противоречий, которые должны были непременно погубить его.

Отсюда возникали законные вопросы.

Если развитие Запада полно потрясений, страданий и жертв, зачем России идти его путем?

Если прогресс промышленности чреват ростом числа беспокойных и опасных пролетариев – разоренных крестьян, то зачем нам фабричная промышленность? Мы знаем, что невиданный технический прогресс Запада для русских людей отнюдь не был безусловной ценностью.

Зачем ломать существующий порядок, при котором каждый крестьянин обеспечен землей? Отсюда вытекала не только апология крепостного права, но и отрицание необходимости индустриализации (конечно, звучали и другие голоса).

Очень сильна была идея о том, что Россия должна остаться аграрной страной, а промышленность нужно развивать в форме кустарных заведений и «патриархальных» фабрик. Подобная недооценка индустрии и непонимание ее важности всегда были характерны для отсталых земледельческих стран.

Так или иначе совокупными усилиями славянофилов и близких к ним по взглядам интеллектуалов, а также Гакстгаузена с конца 1830-х годов начинается формирование нового общественного настроения, кристаллизации которого содействовали Герцен и Чернышевский.

Его важнейшими компонентами, заслуживающими отдельных исследований, стали:

1. Идея самобытности русского исторического развития, превратившаяся в своего рода «религию», то есть уверенность в неповторимости, уникальности положения России в тогдашнем мире и в морально-нравственном превосходстве русских над эгоистичными расчетливыми европейцами, живым доказательством чего считалась уравнительно-передельная община.

На практике это оборачивалось высокомерным отторжением опыта человечества и фактическим убеждением, что, условно говоря, действие экономических и других законов развития человечества заканчивается на русской границе.