Цена одиночества - [28]

— Дурак ты. Если не понял до сих пор. Никого у него нет, кроме Бога. И служит он только ему. Никакая Софья тут не поможет. Тут хитрость нужна. Выпустим — а дальше посмотрим.

— А с ним что делать?

— С ним? Пусть сидит пока. Кормить.

— Кормить? Вражину.

— Кормить! — Схватился за кортик.

— Понял. Кормить. — Только вы, товарищ комиссар, недооцениваете его вражескую сущность. Опиум он. Он нам все развалит, всю революционную работу. И Сонька это не так проста, как кажется. Вся в деда. Как скажеть что — мозги закипають. Контра.

— С бабами воевать не будем. Это мой приказ. Софью выпустить.

— Может, в расход? Или побаловаться, Феликс.. Эд-мундович? — оттого, что произнес правильно, расплылся в улыбке, осклабив желтые прокуренные зубы.

— Девка-то хоть хороша?

— Ледащая. Кожа да кости. Бренчать, как идеть. Но в военное революционное время сгодится и такая.

— Девку не трогать.

— Феликс …

— Эдмундович!!!

— Эдмундович! У нас в селе девки — кровь с молоком!!! Выбирай любую. Зачем вам эта малахольная?

— Ладно, разберемся. А пока определи меня в хату. Потише чтобы было. Сутки не спал. Пешком шёл. Места у вас дикие. Не пройти, не проехать.

— Это так. Тольки зимой, кали лёд на Каспле ложится — дорога коротка. А так — вокруг, вдоль болота. И як вы не заблукали? И один? Не страшно?

— Прошёл. Задание партии.

— Гэта да. Задание партии — святое.

— Какое?

— Тьфу ты! Ну, значится, важная справа[19], не требующее отлагательства.

— Что за тьфу? Отвечай по форме. Ты боец? В каком звании? Что за форма? Буденовка на голове, а на заднице — штаны в полоску, как у контры недорезанной.

— Дык у нас трудно с этим делом. Что нашёл, то и напялил.

— Напялил. Тоже мне, революционер. Дисциплина в селе как?

— Нормальная дисциплина. Все по хатам. Бояцца. Дьякона расстреляли — вот и дисциплина.

— За что?

— Попа прикрывал. Мешал в церковь войти. Да туда ему и дорога. Всю дорогу макушку пилил своим Господом. Вот и спас его Бог его. Как же. Держи карман шире.

— Дьякон местный?

— Монах. Год назад приблудился. Монастырь разорили, так они, недобитые которые, разбежались. Вот он до нас и дошёл. У нас ещё службы в храме были, вот он стал прислуживать. Голосище, скажу тебе — как начнет «Верую»[20] — стены потрясывались.

— За что расстреляли?

— Так, сказал, вроде. Когда за попом пришли, он встал у двери и ни с места. Сказал, пока Литургия не закончится, никого не допустит в храм. Здоровый был, разметал наших, как снопы ручищами своими. Всё просил:

— Православные, не доводите до греха, не дайте кровь пролить. Мы же братья. Из одной чаши причащались.

— А вы?

— Ага. Так и послушали. — заржал.

— Он один защищал церковь?

— Бабы визжали.

— А мужики?

— В сторонке в основном. Правда, были и те, кто назад отступил, креститься начал. Но мы их быстро нейтрализовали. Он до последнего держал дверь. С первого выстрела упал поперёк входа. Еле оттянули.

— А поп?

— Когда в церковь зашли — отец Александр на полу молился перед алтарём. Пал ниц. Ни потира, ни золотого креста не было. То ли он раньше спрятал, то ли как ещё. Короче, брать было нечего. Обшарили весь алтарь. Попа вывели на улицу связанного, связали прямо там. Он белый весь, казалось, сбрендил, губы только шевелятся.

— С ума сошел?

— Ан нет, ничего не стало с ним. Уже неделю сидит в каталажке, не ест. Знаю, что у него Евангелие было с золотом на переплете. Все вынесли, святоши.

— Наша задача — найти. Для того меня губчека и направило. Значит так. Первое — на постой определится.

— Так, к Фотинье. Бабка одна живеть. Вот к ней и пойдём.

— Веди. Что за бабка?

— Бабка как бабка. Травы ведае. Чисто у хате, одна живе. Самое то место, тихо вам там буде. Можа, чаго и разведаете между делом. Она в церкви завсегдатайка…

***

Фотинья была в огороде. На крик Петрухи выглянула, вытирая руки о передник.

— Опять ты, охальник! Мало цябе сёння?

— Молчи, бабка! Революция тебе большое доверие оказывает. Будет у тебя жить уполномоченный. Гляди, в чистую горницу его определи. Покорми товарища.

— Чым кармить-то? Выгребли усё.

— Найдешь. Без разговоров. Гляди мне.

— Бяда на селе, кали лебеда на столе. Последнее сгребли у народа, ироды.

— Но-но! Башкой кумекай! Перед кем говоришь? Уполномоченный! Загремишь, куды Макар телят не гонял.

— Не пугай! Пуганая я, Петька. Бог не выдасць — свиння не съесць.

— Ну, пустил бы я тебя в расход, как петуха твоего. Да пожалел. Доживай.

— Брахаць — не цэпам махаць.[21] А по мне, так и не одной жизни такой не трэба[22]. Сорамно[23] глядець, что робицца.

— Всё, Разговорчики. Феликс Эд-мундавич. Праходьте у хату. Отдыхайте с дороги. Я туточки, во дворе Митяя оставлю, кали што — посылайте за мной.

— Свободен. Никуда из села не отлучаться. Жди моих распоряжений.

— Слухаюсь. — Петруха вытянулся по струнке, развернулся и зашагал по улице.

— Ну что, Мундович, у хату? Ци як? У нагах прауды няма.

— Спасибо. Только я Эдмундович.

— Што ты, милок, разве ж я прошамкаю такое? Мамка то, як цябе величала?

— Сынок величала. Нет мамки только.

— Памерла?

— Померла.

— А у Бога-то веруешь? Сынок? Хотя, чтой-то я, старая, уполномоченный ты — отворила дверь, пропустила вперёд.

Вошли в хату. После солнечной улицы в хате было темновато. В красном углу мерцала лампада. На деревянном столе лежала белая вышитая по краям красным крестиком скатерка, стоял глиняный жбанчик.