Цемах Атлас (ешива). Том второй - [157]

Чем смотреть на мрачного логойчанина, сидевшего рядом, Хайкл предпочитал разглядывать краснокирпичный монастырь бернардинцев. Его готические шпили и башни выглядели так, словно были построены из солнечных лучей и затвердевшего пламени. Далеко над фахверковыми зданиями с металлическими крышами и лесом печных труб торчали, вытянувшись к небу, три больших креста Крестовой горы. На светлом и тихом горизонте стояла, как большой корабль, Замковая гора с разрушенной крепостью древних литовских князей. Широкой быстрой Вилии Хайкл не мог видеть с Зареченской горы. Он закрыл глаза и представил, что делается у берега большой реки в такой жаркий летний день. И он, и логойчанин стеснялись посмотреть женщине в лицо, а там, у воды, мужчины и женщины не стесняются расхаживать на три четверти голыми и купаться вместе. Лодки с белыми парусами и длинные узкие весельные лодки, набитые девушками в пестрых купальниках, выглядели как полные кузовки с красной земляникой, черникой и голубикой. На стадионе «Маккаби»[220] прыгали с высоких трамплинов в воду, состязались в плавании, по радио играла музыка и почти обнаженные парочки танцевали босыми ногами на горячем песке. Выше по течению, после «диких» пляжей тянулись сосновые леса Антоколя[221] и Волокумпии[222]. Весь день прозагорав и проплескавшись в Вилие, парочки шли «остудиться» в лес, а вечером прогуливались в высокой ржи. Молодые женщины, одетые в короткие платьица из ткани в цветочек, держали в руках тросточки из тонких ветвей с вырезанными на свежей коре колечками. От того, что они часами жарились на солнце, девушки чувствовали в теле легкую дрожь и жжение желания. У парней были бронзовые лица и растрепанные челки. Они носили гольфы, короткие широкие штаны с ремешками, затягивающимися под коленями, и белые рубашки с отложными воротничками и закатанными рукавами, открывавшими их мускулистые руки. Молодые люди бренчали на мандолинах, пели, а девушки, шедшие рядом, бросали тоскующие бархатные взгляды туда, где небо спускалось к высоким золотым волнующимся колосьям. За Антоколем и Волокумпией тянулись поля и леса местечка Неменчин. Там, в лесном домике, сидел Махазе-Авром и перечитывал маленькую книжечку Мишны берлинского издания. Он не думал о том, что делается на окрестных дачах. Не думал он больше и о своем ученике, оставшемся в Вильне.

— Мой ребе должен был уже вернуться с дачи. Судя по тому, что он мне сказал, он должен был отправиться в Эрец-Исроэл после Девятого ава, а сегодня уже Пятнадцатое ава, — пробурчал Хайкл, опершись подбородком на колени.

— Из всего, что я слыхал от вас о Махазе-Авроме, я вижу, что он, как небо от земли, далек от Цемаха Атласа. Если бы у меня был такой ребе, я бы, может быть, не ушел из ешивы, — сказал Мойше Хаят, ломая нервными пальцами сухую ветку.

— Я это от вас уже слыхал, — повернулся к нему Хайкл, словно собираясь столкнуть его с горы. — Вам действительно должно быть очень горько, если вы ушли из ешивы, только чтобы навредить Цемаху Атласу.

Логойчанин молчал, с него слетело все его обычное нахальство. Ему пришлось много помучиться, прежде чем он нашел пару учеников, которых он обучал Геморе в синагоге Виленского гаона, а чтобы понравиться родителям учеников, он вынужден был вести себя как религиозный еврей. От ненависти к себе и своей неудачливости он ходил опустившийся, с заросшей физиономией, выглядя во всем как самый настоящий ешиботник. У него не было товарищей среди светских парней, и он не искал их дружбы, потому что не смог бы разговаривать с ними о годах, проведенных им в ешиве. Что-либо другое совсем не интересовало его. Хайклу тоже было трудно приспособиться к светским товарищам.

— Вы еще думаете иногда о жене Цемаха-ломжинца? — спросил Мойше Хаят, ковыряясь грязными пальцами в сухой крошащейся земле. — Перед их отъездом из Вильны она сказала мне, что, когда я перестану ненавидеть ее мужа, я разлюблю ее. Знаете, почему? Потому что она его любит.

— Это ведь то же самое, что она сказала вам, но на другой манер, — нетерпеливо перевернулся Хайкл с боку на бок. — Я больше совсем не думаю о ней, хотя в Нареве она притворялась распущенной, она обычная женщина. Самое большее, что она себе позволит, это ходить без парика, со своими волосами. Так зачем мне о ней думать?

— Мусарники испытали бы сладкий вкус мести, если бы увидели, как нам приходится ограничиваться тем, что мы смотрим издалека на парк — этот рай, в котором светские наслаждаются жизнью, — зевнул логойчанин, лежа на спине с закрытыми глазами, потому что его слепили лучи солнца, и заложив руки за голову. — В Нареве я думал, что вы настоящий парень из виленских мясных лавок. Сейчас вижу, что, по сравнению с ребятами с вашей улицы, вы иссушенный ешиботник.

— Я вырвусь, раньше или позже я вырвусь, но вы уже навсегда останетесь ешиботником, — Хайкл почесывал руки так, будто на него напали муравьи.

— Мы уже никогда не сможем оторваться от ешивы, — ответил Мойше Хаят задумчивым голосом, идущим словно откуда-то издалека, и вдруг рассмеялся: — Вы помните, как этот дикарь Янкл-полтавчанин принес в Пурим на трапезу старосте благотворительной кассы метлу в качестве шалехмонеса? Ха-ха-ха! — И логойчанин сел, оживившись, как всегда, когда он начинал говорить о ешиве в Нареве.