Целоваться с дьяволом - [6]

Я по-прежнему посещала и художественную, и свою общеобразовательную школу. Там у меня была любимая учительница, Нина Николаевна. Она учила меня французскому и, когда была жива мама, даже приходила к нам домой заниматься со мной. Только позже я узнала, что она была давней любовницей моего отца. Именно поэтому Виктория так возражала против моих уроков — она-то догадывалась обо всем.

Когда мы разъехались, отец забрал меня к себе, несмотря на все недовольство бабки, и даже нового адреса ей не оставил. Практически сразу к нам переехала Нина Николаевна. Женщина она была миловидная, спокойная и тихая, но, в отличие от мамы, незабитая. Она была прекрасно образована и умела отстаивать свою точку зрения, я думаю, отец очень уважал ее за это.

Нина Николаевна сумела решительными мерами прекратить отцовские запои. Но его солдафонскую грубость и агрессивность я испытала на себе в полном объеме. Отношения с мачехой сложились по сказке: «Пришла в дом к добряку вдовцу мачеха и начала тиранить падчерицу». А если учесть, что и отец был далеко не добряк… Нет, поначалу мы еще пытались с ней как-то работать над французским. К тому же у нее были шикарные французские журналы мод, а много ли надо двенадцатилетней девчонке?! Но постепенно меня стала удручать ее начитанность, вернее сказать, манеры холодной начетчицы. Мне не хватало нежности мамы, ее веры в меня, наших с ней разговоров. У меня возник какой-то комплекс неполноценности. Мачеха не учила, а назидала и, что особенно скверно, обо всех моих промахах рассказывала отцу. А у него рецепты воспитания были простые. Он снимал с себя широкий офицерский ремень и лупил меня без пощады…

Со временем моя жизнь превратилась в полный кошмар. Оказалось, что батюшка умудрялся все так же пить, но делал это с изощренной ловкостью законченного алкоголика. Пил он уже и на работе, где поначалу его отечески журили, а потом перешли к конкретным действиям, и он не получил то ли очередного звания, то ли должности. Отец пошел, как говорится, вразнос. Регулярные побои доставались теперь и мачехе. И однажды она на ночь глядя сбежала из дому на сутки — как потом выяснилось, в воспитательных целях, чтобы он прочувствовал, каково это жить без нее. А он тут же снова напился до озверения и, когда я тоже хотела убежать, догнал меня в прихожей, сбил с ног и за волосы оттащил в спальню…

Было очень больно и противно. Изо рта у него пахло водкой. Он мял руками мою грудь, выкручивая пальцами соски, и в какой-то момент я отключилась. Вскоре все кончилось. Отец обмяк на мне тяжелым грузом, смрадно дыша, а потом сполз с дивана и захрапел прямо там, на полу.

На покрывале расползлось кровавое пятно. Я в каком-то отупении поплелась в душ. Я мыла, терла и скребла себя часа полтора, а когда вышла из ванной, отец еще спал… Вот такие дела, профессор… Мачеха не возвращалась, жаловаться было некому, и вот тогда я в первый раз ушла из дома — на вокзал.

От горьких воспоминаний у Светланы нещадно заломило виски. Она поднялась из кресла и спустилась на кухню. Налила воды из-под крана и лихорадочно выпила большими глотками. Затем подключила телефон, и тот сразу же ворвался звонкой трелью в тишину дома.

— Да. Слушаю.

— Светик! Я беспокоюсь, как ты там доехала? — тревожно спросила Марина.

— Да нормально, в пробке на въезде слегка застряла, а так давно уже дома…

— Чем занимаешься?

— Прошлое вспоминаю…

— А надо?

— Не знаю, но голова заболела ужасно, — пожаловалась Светлана.

— Ну так плюнь на все и ложись спать. Завтра необходимо отобрать картины, которые поедут на выставку в Париж.

— Ну Париж — это еще через месяц…

— А ты не торопясь поспешай. Время быстро летит, а я пока закажу билеты на поезд.

— Ты что, с ума сошла — на поезде в Париж! — воскликнула Света.

— Светик! Убей меня, но я самолетом больше не полечу, чувствую себя как в гробу, — оправдывалась Марина.

— Ну бог с тобой, трусиха несчастная, — улыбнулась Светлана и спросила: — С какого вокзала?

— С Белорусского…

Светлана положила трубку и вернулась в мастерскую. «Забавно, Белорусский вокзал…» — подумала она, и воспоминания снова отнесли ее в прошлое.

В любом крупном городе нет другого места, которое так манило бы к себе романтиков и негодяев, счастливцев и неудачников, бродяг, пьяниц, проституток и воров, как вокзал. Это целый театр, почти без зрителей, но с гигантской сценой, где день за днем бушуют подлинные страсти. Вокзал — это отдельное государство, со своими порядками и законами, о которых я очень скоро узнала…

Меня до четвертого класса водили в школу за руку и никуда не отпускали одну. Коренная москвичка, я до одиннадцати лет знала только понаслышке, что в столице есть Кремль, театры и музеи. Впрочем, многие москвичи за всю жизнь ни разу не были в Большом театре, а про Третьяковку я уж и не говорю. Я отправилась на вокзал, потому что мне казалось, что там я буду в безопасности, среди людей. Я не знала нового адреса бабушки, и вокзал казался мне самым надежным местом. Здесь можно было спокойно переночевать, а о том, что делать дальше, я пока не думала, все вспоминала о насилии и плакала. Мне было ужасно стыдно и очень одиноко. Мама никогда не допустила бы такого ужаса в моей жизни. У меня все болело так, что я даже сидеть не могла. Но никому до меня не было никакого дела. Люди текли мимо равнодушной рекой, казалось, умри я сейчас — никто не заметит. Но я ошибалась: на вторую же ночь ко мне подошел местный сутенер Цыпа — мерзкий, ушастый тип, лысый, с брюхом и золотой фиксой. Девчонка я была симпатичная и в свои неполные тринадцать вполне сформировавшаяся. Он прижал меня к стенке около дамского туалета и, дыша перегаром в лицо, спросил: «Жрать хочешь?» Я к тому времени уже сутки не ела, была ужасно голодна и жалобно пискнула: «Хочу!» «Ну пойдем!» — Цыпа буквально подтащил меня к вокзальному буфету, взял мне люля-кебаб, хлеба и минералки. Я жадно набросилась на еду. «Не спеши, подавишься, — отодвинул он тарелку, — на, запей», — и протянул мне свой стакан. Я подумала, что это минералка, и глотнула от души. Горло словно обожгло огнем, шибануло в нос, и я стала отчаянно кашлять. В стакане оказалась водка.