Целое лето - [9]

Стратегию вырабатывали, конечно, генералы и академики — мы же, лейтенанты и эмэнэсы, тупо подставляли лоб под пули. В результате я таки оказался в Афганистане — только вот совершенно не помня, как туда попал. Выяснил я это лишь пару недель спустя после того, как пришёл в себя в госпитале, простреленный в двух местах; Серёжа Дайё, один из помощников Благоволина, дал мне прочесть протоколы эксперимента. Ничего так… впечатлило. Тот, кто всё это придумывал, наверняка раз десять просмотрел всю наличную бондиану — и вдохновился по самое не балуйся. А я — вернее, Треугольник сто одиннадцать — задание исполнил. Причём Треугольник тоже был большой затейник.

Хорошо, что я всего этого не помню. То есть помню — как прочитанное. И потому бывшее как бы не со мной. А то, что оба срока и бойцы, и офицеры поглядывали на меня как на местную знаменитость, мне было по-настоящему неприятно, но сделать я с этим ничего не мог. Главное, что я, даже если бы и захотел, не мог рассказать правду — что я-де ни при чём, и подвиги мои на самом деле совершал пришелец из космоса, не имеющий имени, а только номер; мало того, что меня тут же сдали бы в психиатрический госпиталь — нас, служивших в в/ч 03444, попросту закодировали на неразглашение. Это был первый такой опыт…

Я почувствовал на себе Яшин взгляд и с трудом оторвался от проплывающих внизу картин. Маленький шаман смотрел на меня с ужасом. Я подмигнул ему:

— Так и живём.

— Я как знал, чо всё плохо-то, — сказал Яша. — Но чо так плохо…

— Наверное, ещё хуже, — сказал я. — Вот прилетим в Москву, узнаем.

— Однако, надо-ка не в Москву, — сказал Яша и прикрыл глаза. — Надо-ка в… в… — Он зажмурился сильно, сморщился, как от боли. — Где ты жил маленький?

— В Тугарин?

— Во-во. Тока он как-то по-другому назывался…

— Не знаю, — сказал я. — Всегда вроде был Тугарин.

— Други люди там жили… не русски… Забыл. Так и ладно. После скажу.

— А что там?

— Не знаю. Но духи чурны… боятся чо-то. Чо-то лекочут, а я не пому-ка. Потом…

— Хорошо, — сказал я. — Ты ведь со мной всю дорогу?

— Оно блазко бы… но тут чо, как духи скажут. Скажут отстань-ка, я и отстану, не веньгай уж…

— Не буду веньгать, — кивнул я. Этого слова я ещё не слышал. Но, в общем, из контекста было более или менее понятно. — А ты тофский язык знаешь?

Яша покачал головой:

— Понимаю-то много, не то всё, да вот сам… Надо учить, знаю, да всё время нету-ка. Олешек, коняшек обошёл — уже чо? А на охоту? А приходят, зовут: пошли, Яша, дед кончатся… Идёшь, чо. А то этих, без памяти, проводят. А с духами говорить, знаш, это… огольцы кидать, и то легше… Не, не выучу уже, жалко, жалко. Пропадёт язык…

— Яша, — сказал я. — А вот эти без памяти… С ними что?

— Каки-то духи дикие, не пойму тока. Дух входит, и человек как бы сам-то засыпает, чо, а дух заместо него. Но дух тот сам ничо не понимат. Не знат себя, не помнит. Тока место занимат. И уходить не хочет, ссыт — быгло ему, чо ли. А вот в пади нашей они смелеют-ка, вылазят. Чо-то у их тамо-ка есть — старо-старо…

— А ты с ними говоришь или как?

— Пужаю, — сказал Яша и ухмыльнулся. — Испужал его, он и сбрыснул. А говорить-то чо? Не понимат. Не наш.

— В смысле — не наш?

— Не человек, не медведь, не бык. Чо-то друго. Мизгирь наподобе…

Вот так, подумал я. Для полноты счастья нам не хватало ещё разумных пауков. Тоже умеющих захватывать сознание человека. Вернее, захватывать тело и не слишком умело им управлять. Как, где, зачем? — пока что нет ответа. Зато Яша умеет их пугать так, что они убегают. Интересно, а «десантника» баложского он сумеет так же пугнуть? Вот это скоро можно будет выяснить.

Впереди и чуть внизу показалась белесоватая гряда лысых сопок. Сейчас мы перевалим их, и нам останется минут десять лёту до аэродрома. Там вертолёт заправят, и мы полетим дальше, в Братск. В Братске нас подхватит какой-то военный борт…

4.

Москва встретила нас влажной духотой — будто стоял не конец сентября, а разгар августа. Впрочем, бетон аэродрома был сух.

— Сейчас за вами приедут, — сказал капитан, придержавший нас у трапа.

— Где мы? — спросил я. — Что за аэродром?

— Ермолино.

— Спасибо.

Он не ответил.

Ермолино — это хорошо. Это значит, что до Конуры мы доберёмся быстро и без заторов…

Компактный Яша хорошо поспал в самолёте, а я не смог. Хотя и кресла были удобные и стояли не тесно, и соседи, сплошь полковники и подполковники — пехота, танкисты, артиллерия — вели себя устало, выпивали в меру, разговаривали тихо. Какая-то комиссия из центра, которая, судя по всему, пресытилась сибирским гостеприимством. Неразъяснённых штатских, пропахших дымом, полковники подчёркнуто не замечали. Лысый стюард, у которого я попросил коньяку, сказал, что нас ждали полтора часа. Я сказал, что вертолёт не мог прилететь за нами из-за снегопада. Он недоверчиво посмотрел на меня, но коньяк принёс.

Мы вылетели вскоре после заката и также вскоре после заката прилетели. На высоте солнце время от времени показывалось над облачным слоем, и тогда облака превращались в рыжее пламя. Я такого не видел ещё…

Зато садились мы в кромешную тьму. Аэродром был тёмен, и если там и были какие-то посадочные огни, увидеть их из салона мне не удалось. И сейчас я смотрел на яркие, но редкие фонари на вышках, которые не рассеивали тьму, а наоборот — сгущали. Что-то подобное я чувствовал и в себе самом.