Целительный яд - [9]

Однако, несмотря на все трудности, которые, возможно, таковыми не считались, это был относительно счастливый, надежный, независимый и гордый народ, полный достоинства и врожденного благородства.

Бентон провел день очень приятно, заглянув в гости к нескольким знакомым семьям. Он чуточку поохотился и подстрелил в общей сложности трех перепелов. Зато наговорился всласть, сидя на ступенях просевших веранд в домах столь старых, что стены их даже замшели — в домах, стоявших здесь так давно, что их приняла даже окружающая природа, частью которой они казались — или пристроившись на краешке сколоченной из горбыля изгороди, которую поставили, наверное, лет сто назад, или стоя в прохладе дома после того, как осушил полный ковш ледяной пахты.

Они разговаривали о многих вещах — он и эти плохо одетые люди в бережно залатанных штанах и с отросшими волосами. Не то чтобы длинные волосы были у них в моде — просто ни у кого в семье не доходили руки остричь их. Они беседовали о погоде, которая довлела над их умами и заслуживала обстоятельного обсуждения; о пуме, которую кто-то видел поблизости, хотя все специалисты по местной фауне в один голос утверждали, что в этих холмах уже почти сорок лет как нет ни одной пумы; о давно прошедших временах и преданиях, доставшихся в наследство от предков, которых теперь помнили лишь смутно.

В ходе всех этих разговоров Бентон неизменно заводил речь о синдроме утомления, хотя сам термин не употреблял: расписывал, как пациенты без видимой причины набирали вес, с самого утра чувствовали себя разбитыми, безостановочно поглощали сладости. Он не знает, чем это вызвано, признавался он, и это его огорчает, и он хотел бы знать, не наблюдается ли подобное явление в здешней округе.

Они глядели на него с плохо скрытым смехом в глазах и говорили: нет, разве что это то же самое, что у дедушки Уилсона, или у Гэбби Уайтсайд, или у кого-нибудь из еще дюжины человек. Они потчевали его историями о баснословных лентяях, которые, чтобы увильнуть от работы, за всю свою жизнь потратили куда больше сил, чем у них отняла бы сама работа. Но все их повествования отдавали сказкой, так что Бентон не принимал их за чистую монету. Он понимал, что большинство бездельников, фигурировавших в этих историях, не существуют и никогда не существовали в действительности.

Домой он вернулся с убеждением, что на холмогорье нет никаких признаков эпидемии Эббота.

Возможно, причина состоит в особенностях их организма, сказал он себе. Что-то в холмах, в образе жизни тамошних обитателей, в их питании, в отсутствии удобств, которые они не могут себе позволить, ставит своего рода запретный барьер. Хотя не исключено, что он ставит все с ног на голову, ищет то, что мешает развитию синдрома на холмогорье, тогда как надо искать то, что приводит к его распространению в городе.

И все же, подумал Бентон, версия относительно особенностей организма может оказаться верной. Надо выяснить, чем горожане обладают и чем не обладают, что делают и чего не делают, и ответ может прийти сам собой. Однако, напомнил он себе, искомый неуловимый фактор должен быть отличительным признаком городской жизни.

Вечером он отправился на работу, сославшись на обилие писанины, и принялся бороться с собой. Сидя за столом и ничего не делая, уставившись в озерцо света, которое расплескала по столешнице настольная лампа, он старался все обдумать.

Он пытался забыть это глупое дело, но ничего не получилось. Возможно, ему не удалось забыть о нем потому, что дело было вовсе не глупое, потому, что он с самого начала знал об этом, где-то в сокровенной глубине души понимал, что опасность серьезнее, чем он позволяет себе верить — и так же хорошо понимал, что если он хочет быть честным со своими пациентами, то не должен даже пытаться игнорировать ее. «Впрочем, — спросил он себя, — как ради моего же собственного душевного спокойствия я могу делать что-либо иное, если не игнорировать ее? У меня нет подготовки…» Бентон не был исследователем. Слишком долго он был усердным провинциальным доктором, употребляя все свои силы и знания на упорное сражение с болезнями и смертью в этом крошечном уголке страны. У него нет для исследования ни инструментов, ни способностей, ни времени — ни, если уж на то пошло, горячей беспристрастности и твердой цели.

Но, сколь бы скудны ни были его средства, его долг перед городом — хотя бы сделать попытку. Вот ведь в чем беда — это его долг перед городом! Всю свою жизнь он положил на то, чтобы всем тем, чем он был и чем надеялся стать, расплатиться за то доверие, с которым они смотрели на него. Они были в долгу перед ним и тем самым повергали его в еще больший долг перед ними. Они ходят к нему и говорят с ним, исцеленные от половины своих недугов — и что прикажешь делать с такой верой? Они считали, что ему известны все ответы, и он не мог сказать им, как мало он знает на самом деле. Их вера в его непогрешимость зачастую была последним оставшимся им прибежищем. Они верили, они доверяли ему и тем самым порождали в нем чувство вины, когда он вынужден был, в силу своего несовершенства, предавать эту веру и это доверие.