Царство железных слез - [53]
Шли от заката солнца, облитые багрянцем, будто кровью, прорезая полосы тумана. Везли силу и страх; темные на фоне зарева догорающего дня, сгорбленные, рогатые фигуры верхом на мохнатых лошадках.
В село прибыл целый аул; впереди, рассевшись в деревянном седле, на пестром сильном коньке ехал Тормас Даркан, глава рода, нагулявший телеса на старых трофеях и нынешних стадах овец, на жирных кусках баранины и на конском кумысе. Широкий, в кожаном шишаке, украшенном золотыми бляшками и огромными рогами; короткая борода, подстриженная узким клинышком, колола в панцирь, стягивавший брюхо.
За Тормасом скакали его сыновья – словно хищные птицы за вожаком: то приближаясь, то разъезжаясь. Старший в шишаке с кожаными отворотами, спадающими на плечи, в узорчатом, клепаном кафтане. Младший в деэле, в высоком шлеме, с лицом, выбеленным, словно у призрака. За ними следовали воины с луками на спине, катились повозки с юртами, на двухколесных арбах ехали три жены и наложницы Тормаса, а на мохнатых, то и дело вскидывающих головы лошадках – хоровод слуг и рабов. В хвосте гнали стадо овец, коз и, наконец, табун неспокойных, ржущих лошадок, загоняемых в пределы села взмахами нагаек, свистом и гортанными покрикиваниями.
Хунгуров они ждали втроем: пешими, без оружия, у ворот Дубна. Неуверенный в себе Воян, усатый володарь села, скрестил на груди руки, чтобы скрыть их дрожь. Он должен был первым поприветствовать гостей, прибывающих на зимовье. Бить челом, сыпать под копыта коней родимую землю. За ним стояли входящий уже в возраст мужа сын Вояна, Юношич, и Хамжа – старший волхв в Дубне, мрачный светловолосый мужичина в сермяге, старом плаще и меховой шапке, надвинутой глубоко на глаза.
Село вовсе не стремилось выйти под шлях. Хунгуры пришли на зимовье, как и всякий год; начиналось злое время. Одно лишь лихо ведало, что могло прийти в кудлатые, спрятанные под капюшонами и шишаками башки. Свободные кметы не показывались; прятались по хатам, прижавшись к окнам, глядя из-за неотворенных ставней, сжавшись на порогах. Никто не доверял чужакам в этот осенний вечер. Тормас ехал прямо на Вояна и Хамжу. Неминуемый, будто смерть, равнодушный. При виде его Воян грохнулся на колени, словно тяжелая колода. Склонился в поклоне, стянул шапку. Хамжа встал на колени вторым, и лишь Юношич оставался неподвижен, глядя то на лошадей, то на выбеленные лица сыновей Тормаса. Равнодушные, словно маски, скрывающие чувства; неподвижные, как деревянные идолы древних богов в лесах.
Отец затрясся и помог сыну. Ткнул его кулаком под правое колено, добавил ударом в левое плечо. Помогло. Юношич скорее свалился, чем встал на колени. Было больно. С яростью глянул на Вояна, но тот, хоть и кривил гневно губы, к хунгурам обратил лицо, преисполненное покорности.
– Хвала богам! – крикнул он. – Бью челом вам, жертвую хлеб и сыплю землю под копыта скакунов.
И правда – сперва высыпал из платка несколько горстей рыжей земли, потом ударил челом, тяжело поднялся на ноги.
Тормас подъехал ближе – словно шмат сала, трясущийся на откормленном конике.
– На! – кивнул младшему сыну. Тот подъехал рысью, с полотняной торбой в руках, расшнуровал ее, протянул отцу.
Старший вынул оттуда несколько полосок сушеной баранины, неторопливо подъехал к коленопреклоненным, кивнул, чтоб те приблизились.
– На! Бейте поклоны.
Потом сунул им во рты кусочки мяса. Юношич получил самый большой, едва не подавившись. Холодный, твердый кусок не лез в горло. Он жевал его, словно глотал унижение, было в этом нечто неизмеримо подлое, как пощечина: ощущать, как смердящая рука хунгура впихивает тебе в рот еду.
– Ешьте мою еду! – загремел Тормас. – Пейте мой кумыс. Ступайте по моей земле…
– Мы послушны тебе, о багадыр, – пробормотал Воян.
– Мы прибыли на зимовье. Согласно с законом.
– Все ждет. Поля, пастбища, луга, дома – ваши.
– Выберем!
Тормас равнодушно миновал их и поехал в Дубно, покачивая вынутой из-за пояса нагайкой. За ним двинулись сыновья, слуги и рабы. Сперва ринулись в проходы меж плетнями, ища места, где поставить главную юрту, куда сложить свертки с повозок, какие пастбища назначить для коней и овец.
Юношич выждал, пока все кони развернутся к ним хвостами, и вдруг перестал жевать. Выплюнул твердый кусок баранины, которым накормил его Тормас.
– Ты сдурел?! – выдохнул Воян. – Хамжа, обратись к его рассудку, а то мой пояс уже измочалился об него сильнее моего языка!
– Рука Хамжи ослабла посильнее твоей, – проворчал Юношич. – Зачем ты меня сюда взял, господин мой родитель? Для унижения?
– Чтобы ты знал свое место рядом… с Тормасом. И чтобы он знал… тебя.
– Хунгуры, темножители! Палачи! Наши новые господа… Вы им кланяетесь, словно мы сами рабы.
– Хочешь, чтоб они село сожгли? Выбили скот? Отобрали хаты?
– Значит, теперь… до конца уже? Будем в неволе?
– А кто нас защитит? Лендичи? Глупцы, что пошли на хунгуров с мечом, гниют теперь на Рябом поле. А те, кто был поумнее, точно так же бьют челом, как и мы. Вместе с палатином. Сила – это закон, сын. И только глупец встает один против потока.
Ответ вертелся у Юношича на кончике языка, но он не произнес ни слова.
