Царский угодник. Распутин - [210]

   — За упокой его души!

   — Он этого не заслуживает, — сказал Юсупов и пить «за упокой» отказался.

Прошло минут десять. Вдруг в дальнем крыле дворца раздался протяжный громкий стон, задавленно угас. Пуришкевич выпрямился, колко глянул на Юсупова — князь не обратил на стон никакого внимания, он задумчиво сидел в кресле, держал на пальцах коньячную стопку, согревая её теплом своей руки. Через несколько минут стон повторился. Пуришкевич поспешно налил себе ещё коньяка, залпом выпил, вытащил из кармана «соваж».

   — Феликс Феликсович, — шёпотом позвал он Юсупова, — вы слышите?

Тот отрицательно качнул головой:

   — Нет. А то, что слышите вы. Владимир Митрофанович, — это ветер, игра потоков воздуха.

   — Наш подопечный упырь не мог ожить?

   — Не мог. Он мёртв. — Юсупов поднял глаза, увидел в руках Пуришкевича револьвер. — Да спрячьте вы свою пушку. Или положите на стол. Она мешает вам пить коньяк.

Пуришкевич повиновался.

   — Мы сделали великое дело, Феликс, — произнёс он тихо, Юсупов, улыбнувшись, согласно кивнул, подивился тому, что Пуришкевич сейчас не только слово в слово — буква в букву озвучил то, о чём думал Юсупов. — Мы сделали великое дело, — заведённо повторил Пуришкевич, — для всех нас великое... Для России.

   — И для государя — тоже, — добавил Юсупов, — не то он совсем запутался бы в паутине этого человека. Мне часто бывает больно за Николая Александровича.

   — И мне, — сказал Пуришкевич. — Выпьем.

Они выпили. В дальнем углу дворца вновь прозвучал надрывный, рождающий в душе страх и холод стон. Пуришкевич, передёрнув плечами, выругался.

   — Что, думаете, это он стонет? — спросил Юсупов.

   — Чёрт его знает. В голову лезет всякое, и это тоже, — пожаловался Пуришкевич.

   — Это не он, — проговорил Юсупов, и Пуришкевич неожиданно засёк неверные, сомневающиеся нотки в его голосе, повернулся к Юсупову. Лицо у князя было усталым, бледным, в подглазьях сгустилась синева. Пуришкевич подумал, что Юсупов, похоже, не верит, что Распутин убит, сомневается до сих пор, хотя и утверждает, что того нет в живых. Вот наваждение! Лазоверт, врач, подтвердил, что Распутин убит, а врачи в таких случаях не ошибаются. — Он мёртв, — сказал Юсупов.

По небережной Мойки проехал автомобиль, звук мотора был резким, будто в выхлопную трубу машины забили винтовочный ствол, плюющийся боевыми патронами. Юсупов с надеждой, отчётливо проступившей у него в глазах, покосился на окно.

   — Нашим ещё рано, — сказал Пуришкевич, — они приедут примерно через полчаса.

Время тянулось очень долго, томительно. Было холодно, коньяк перестал согревать, виски стискивала глухая боль, оба они ощущали себя уставшими. Тяжёлая портьера, прикрывавшая окно, шевельнулась — там словно бы кто-то стоял и теперь, не выдержав напряжения, неподвижности, переменил ногу, расслабился. Пуришкевич засек движение портьеры, сузил глаза:

   — Кто это?

   — Форточка открылась. Ветер, — пояснил Юсупов.

Едва он произнёс слово «ветер», как по кабинету что-то пронеслось, сорвало со стола несколько бумаг и швырнуло на пол, — то ли действительно это был ветер, то ли с людьми игралась нечистая сила. В дальнем конце дворца опять раздался стон. Пуришкевич подумал, что жить в таком дворце не очень-то уютно, тут и духи водятся, и домовые, и разные подпотолочники, зашкафники, запортьерники, подпорожники и так далее — нечистой силы на Руси всегда водилось много, а в последнее время она вообще распространилась очень широко.

Неожиданно оба ощутили тревогу, это была не та лёгкая, щекочущая душу тревога, которую рождает домашняя безобидная нечисть, а тяжёлая, наполняющая сердце страхом, от которого внутри всё холодеет, а руки и ноги отказываются повиноваться. Это была совсем иная тревога. Пуришкевич машинально потянулся к своему «соважу», лежащему на письменном столе около серебряной чернильницы, глянул в ствол и положил себе в карман.

Юсупов настороженно вытянул голову, тени под глазами у него сделались совсем синими, губы дрогнули, кончики их обиженно, как у ребёнка, поползли вниз, лицо побледнело!

   — Что-нибудь случилось? — свистящим шёпотом спросил Пуришкевич.

   — Нет. Но... — Юсупов неопределённо повертел рукой в воздухе, — у меня такое впечатление, что во дворце кто-то находится.

   — Кроме нас?

— Кроме нас. В центральном подъезде дежурят, правда, два солдата, но их я не имею в виду. — Юсупов поднялся с кресла, подошёл к окну, сдвинул в сторону портьеру — не видна ли машина великого князя? Но машины не было, да и в чистом морозном воздухе звук двигателя слышен очень далеко, он бы засек его за четыре квартала, — князь сожалеюще качнул головой и направился к лестнице, ведущей вниз.

Потом он не раз признавался, что не знает, почему решил пойти в подвал, где лежал Распутин, словно бы какая-то посторонняя сила подняла его с места, сработало в нём что-то неосознанное, тёмное, словно кто-то внутри сильно и властно постучал в сердце — и сердце от этого тоскливо сжалось, послало сигнал тревоги в мозг. Действовали некие силы, живущие вне человека, но способные легко проникнуть в него.

Он спустился вниз, открыл дверь подвала, зажёг свет.