Царский угодник. Распутин - [193]

   — Да, государство и должно было вынести ему смертный приговор.

   — А смертный приговор вынесли мы.

   — Дмитрий Павлович, то, что в нашем заговоре участвуете вы, лично вы, — Пуришкевич сделал ударение на слово «вы», но в следующий миг споткнулся, смущённо похмыкал в кулак, — хотя, простите, Дмитрий Павлович, определение «заговор», наверное, не очень точное... Согласитесь, не может же кузен монарха вступать в заговор против обычного смерда...

   — А-а-а, пустяки. — Дмитрий Павлович махнул рукой.

   — Но ваше участие в этом... м-м... мероприятии и есть, если хотите, юридическое утверждение смертного приговора, Дмитрий Павлович, — сказал Пуришкевич.

С этим Дмитрий Павлович согласился.

Пуришкевич жалел только об одном — о том, что утверждённый план исключал револьвер. Доктор Лазоверт, по плану, должен был приобрести водительские доспехи: кожаный шлем, круглые очки-консервы, защищающие глаза от жёсткого северного ветра, перчатки с высокими, по локоть, хромовыми раструбами, кожаное пальто-реглан, обувь с крагами — словом, стать одним из многих сотен петроградских шофёров (слово «шофёр» писалось в ту пору на французский манер, с двумя «ф» — «шоффер»), одетые по общей форме, они мало чем отличались друг от друга. Доктор Лазоверт должен был стать одним из них, поскольку ему предстояло сыграть роль водителя разъездного мотора.

Юсупов с Лазовертом должны были, по плану, приехать за Распутиным поздно ночью, когда Петроград уже будет спать, подогнать автомобиль как можно ближе к чёрному входу распутинской квартиры (у чёрного входа охрана не стояла), Юсупов выведет «старца», и Лазоверт доставит своих пассажиров к юсуповскому дворцу.

Там Юсупов проводит дорогого гостя в «интимные покои», в обитый бархатом подвал, — как всякий неграмотный мужик, Распутин любил всё бархатное, шуршащее, отливающее шёлковым и золотым блеском, — там они проведут вдвоём некоторое время в ожидании Ирины Юсуповой. Выпьют по бокалу вина: Феликс — чистого, Распутин — разбавленного синильной кислотой, заедят пирожными, Феликс — чистыми, «старец» — приправленными отравой.

Через несколько минут «старец» должен быть мёртв.

   — Вы не боитесь перепутать бокалы или пирожные? — озабоченно спросил Пуришкевич.

   — Нет, — твёрдо ответил Юсупов, улыбнулся — подобная мысль, похоже, ему и в голову не приходила. — В чём, в чём, а в этом я не ошибусь.

Затем с Распутина предстояло содрать одежду и. увезти в санитарный поезд, где её сожгут в жаркой печке жена Пуришкевича и жена Лазоверта. Сухотин, который по росту был похож на «старца», наденет Гришкину шубу, напялит на голову его бобровую шапку и уедет вместе с Лазовертом. Это надо было сделать на случай, если вдруг «гороховые пальто» засекут, что Распутин переместился из своего дома на Мойку, во дворец Юсупова.

Завёрнутый в плотную ткань труп Распутина — Пуришкевич в своих дневниках его упорно величал мумией — на другом автомобиле отвезут на Неву и сбросят в воду. Чтобы труп не всплыл, его надо будет обвязать цепями, к цепям прикрутить две двухпудовые гири...

   — Господин Пуришкевич, вы цепи и гири купили? — спросил великий князь.

   — Пока нет. На петроградских рынках, оказывается, это неходовой товар, — пожаловался Пуришкевич.

   — Ещё бы, — великий князь усмехнулся, — не каждый день люди собираются убить Распутина.

   — И всё-таки, вы можете меня обвинить в чём угодно, господа, но я не верю яду, — мрачно пробормотал Пуришкевич, когда обсудили все детали плана, — куда надёжнее — револьвер.

Фраза повисла в воздухе — на неё никто не отреагировал.

Стоял конец ноября, в Питере была зима, за окном люто мело, снег скрипел под ногами, будто битое стекло, мороз обжигал ноздри, выстуживал кровь, на глазах выступали слёзы, они примерзали к ресницам, и их надо было сколупывать, выдирать вместе с остью ресниц. Заводить мотор автомобиля на таком морозе было тяжело, у Лазоверта к металлу прикипали пальцы, на железе оставалась кожа, но Лазоверт терпел, молчал, хотя в душе против «старца» поднималась волна немой ярости — ведь это из-за него заварилась такая чехарда, — но, несмотря на мороз, Лазоверт всякий раз добивался того, что автомобиль у него заводился и работал как часы.

Пуришкевич позвонил из Государственной думы Юсупову:

   — Хочу заехать к вам на несколько минут, князь.

   — Милости прошу, коньяк и кофе ждут вас.

Пуришкевич считал, что Юсупов Юсуповым, великий князь великим князем, но ему тоже не мешает держать руку на пульсе. «Иначе Гришка удерёт, — мрачно размышлял он, — скроется под землёй, растворится в воздухе, спрячется в пламени. Гришка ведь — бестия хитрая, трёхноздряя, дым чует не только носом, но и, извините, задницей, поэтому, не дай Бог, где-нибудь что-нибудь будет не так, сорвётся. А сорваться может...»

Он подъехал к главному входу юсуповского дворца — сам сидел за рулём роскошного «напиера», украшенного личным девизом — тем, который был стёрт с перекрашенного «зимнего» автомобиля, не спеша вышел из машины, в дверях под колоннами мигом возникли двое лиловых от холода людей, поклонились Пуришкевичу, освобождая вход. Пуришкевич пробормотал сожалеюще: