Царский угодник. Распутин - [192]

Через двадцать минут в прихожей раздался звонок.

   — Вот тебе и юрист! На блюдечке подан, — объявил Симанович и пошёл открывать дверь.

Он ввёл в комнату человека, к которому Распутин относился благосклонно, часто жалел, что по национальности он еврей, — с печальным лицом и большими, навыкате, глазами.

   — Прашу! — объявил Симанович и отступил в сторону.

Распутин, поднимаясь с пола, прокряхтел:

   — A-а, это ты, Аронсон? Заходи!

Адвокат Аронсон, в отличие от всех остальных адвокатов, нравился Распутину своей тихостью, беспрекословным послушанием, тем, что всегда имел при себе деньги — полный кошелёк «катенек» — и никогда не жалел их. Тратил не задумываясь.

   — Наше вам, Григорий Ефимович! — сказал Аронсон и шутливо приложил два пальца к виску.

«Старец» потянулся к бутылке, стоявшей на полу, поднял её. Бутылка была пуста. Распутин недовольно поморщился, глаза у него сделались глубокими, вобрались в череп, «старец» вяло покрутил рукой в воздухе, раздумывая, призвать Дуняшку или нет, сказал коротко — похоже, для самого себя:

   — Ладноть. Займёмся делом.

   — Я — весь внимание, Григорий Ефимович.

   — Значит, так, милый, бери кучу бумаги, сейчас писать с тобой будем, — Распутин задумчиво пощипал подбородок, — а называться наше с тобой сочинение, значитца, будет так: «Завещание святого старца».

Аронсон удивлённо приподнял одну бровь, но ничего не сказал.

   — Считаешь, что рано? — увидев выражение его лица, поинтересовался Распутин. — Нет, не рано. В самый раз.

Симанович хотел отпустить шутку, но голос у него неожиданно дрогнул, обвял, он огорчённо покрутил головой.

   — Завещание так завещание, пусть будет так, — сказал он. — Я его потом у вас выкуплю.

   — Не успеешь. Я его к царю отправлю.

   — А я и у царя выкуплю, не боись, — сказал Симанович.

Аронсон подсел к столу, вытащил из портфеля стопку бумаги, деревянный пенал с несколькими изящными ручками, заправленными стальными перьями «рондо», чернильницу-непроливашку. Лицо его приняло привычное скорбное выражение.

   — Нет, не завещание это будет, — сказал, продолжая теребить нижнюю губу, Распутин, — мы назовём этот документ духом.

   — Духом?

   — Да. Пиши. «Дух Григория Ефимовича Распутина-Новых из села Покровское...»

Аронсон, печально улыбаясь, стремительно забегал пером по бумаге. Распутин подозрительно глянул на него:

   — Ты чего улыбаешься? Не веришь мне?

   — Верю, — адвокат в извиняющемся движении поднял руки, — просто мне грустно.

   — А мне каково? Весело, что ль? Пиши дальше!

Речь Распутина, обычно корявая, с перцем, с мужицкими остротами, так восхищающими знатных дам, сделалась певучей, плавной, лёгкой, слова рождались стремительно, светлые пронзительные глаза «старца» стали яркими, злыми. Аронсон едва поспевал за ним записывать.

Через двадцать минут работа была закончена. Распутин поковырялся в ухе, пожаловался:

   — Чего-то ухи закладывает. Будто в Туру, на глубину, нырнул. Та-ак, Аронсон, теперь давай читай вслух, что мы с тобой наковыряли, — Распутин пощёлкал пальцами, ему хотелось «мадерцы», но он решил: пока не закончит работу над завещанием, не пить. Работа и мадера — несовместимы.

Аронсон медленно, со вкусом прочитал завещание, посмотрел на «старца»:

   — Подправлять чего-нибудь будем?

Распутин медленно качнул головой:

   — Нет. Будем другое делать — пить.

   — Я не пью, Григорий Ефимович, вы же знаете.

   — А это не имеет никакого значения. Всё равно я тебя напою, Аронсон. До посинения, имей это в виду...

План устранения Распутина, принятый на заседании в вагоне у Пуришкевича, изъянов, как считали собравшиеся, почти не содержал, изъяны могли появиться в процессе устранения — уложить Гришку в «деревянный бушлат» было делом очень непростым. Это понимали все: и великий князь, и Пуришкевич, и Юсупов.

   — План получился гладкий, ни единой занозы, — отметил Дмитрий Павлович, спросил задумчиво: — Хорошо это или плохо?

   — Во всяком случае, настораживает, — сказал Пуришкевич. — Когда план гладкий, обязательно что-нибудь случается.

   — Хорошо. Пройдёмся ещё раз, посмотрим, может, найдём прогибы? — предложил Дмитрий Павлович.

   — Это ничего не даст, — сказал Пуришкевич. — Невозможно просчитать всё. Но...

   — Пусть будет тяжело сейчас, зато чтоб потом — легче...

   — Как там у Суворова: тяжело в учении — легко в бою?

   — Тяжело в учении — легко в гробу, — произнёс Пуришкевич грубо и засмеялся, поглядел на великого князя, перевёл взгляд на Юсупова — он словно бы делал прикидку, определял для себя, прочные это люди или нет, и вновь тихо, будто о чём-то сожалея, засмеялся, это был совсем другой смех, чем минуту назад. — Прошу прощения за казарменный юмор. Знаете, мы все на этой войне огрубели, пропитались казармой — и те, кто сидит в окопах, грязные и завшивленные, и генштабисты в своих надраенных до зеркального сверка сапогах, и те, кто, как и я, мотается то на фронт, то с фронта, то на фронт, то с фронта...

   — Время наше такое, не стоит извиняться, Владимир Митрофанович, — великий князь сказал успокаивающе, — разве я думал, например, что мне придётся иметь дело с каким-то отпетым прохвостом, которым должно заниматься государство?