Царский угодник. Распутин - [102]

   — Анна!

Веки у Вырубовой дрогнули, но не приподнялись, так и остались закрытыми, из правого глаза выкатилась тяжёлая, розоватого цвета слеза, уголок рта дёрнулся. Непонятно было, слышит она Распутина или не слышит.

   — Анна! — в третий раз позвал Распутин, опять сделал над ней очень чёткое, отточенное до мелочей, почти изящное движение, потом поднял голову к потолку, прошептал что-то про себя. Лицо его сделалось совсем бледным, будто бумага, изнутри сквозь кожу проступила некая водянистость, глаза сжались, став узкими, словно у северного шамана.

   — Анна! — в четвёртый раз призывно произнёс «старец», сделал руками несколько пассов, словно бы смешав всё, что делал раньше, на лбу у него появился пот, волосы на голове стали мокрыми, в бороде тоже замерцала влага.

   — Анна! — вновь позвал Распутин, в голосе у него что-то треснуло, надломилось, пот на лбу сделался обильным, «старец» досадливо смахнул его пальцами, распростёр дрожащие руки над Вырубовой, напрягся, — Анна!

   — Всё! — произнёс кто-то страшным свистящим шёпотом. — Отмаялась Анна... Отошла!

Распутин протестующе мотнул головой, затряс руками над лицом Вырубовой:

   — Анна!

И вот ведь как — Вырубова раскрыла глаза. Распутин пошатнулся, глядя на неё, совершил несколько сложных движений, будто бы стирая всё, что он нарисовал в воздухе раньше, пробормотал хрипло, совершенно неживым, незнакомым голосом:

   — Ты будешь жить...

   — Будет жить? — с надеждой пробормотал Танеев, прижал пальцы к вискам.

   — Будет, — твёрдо пообещал Распутин. — Только вот калекой останется, тут я ничего сделать не могу...

Ночью Вырубову снова рвало кровью, около её постели дежурила мать, давала дочери маленькие кусочки льда: от кого-то она узнала, что только так можно остановить внутреннее кровотечение. Рецепт оказался верным — кровь вскоре перестала идти.

Вырубова пролежала неподвижно в постели шесть недель — каждый день из этих шести недель был наполнен болью, огнём, Вырубовой казалось, что её живьём сжигают на костре. На спине у неё образовались большие водянистые пролежни, Вырубовой стыдно было видеть себя такую — беспомощную, стонущую...

Правая нога оказалась у неё раздавленной и боль причиняла невыносимую, левая же, сломанная в двух местах, почти не болела. Ломило голову, череп стискивало с такой силой, что во рту появлялась кровь. Вскоре случилась новая беда — оттого что Вырубова лежала в палате неподвижно, у неё воспалились лёгкие — и в левом и в правом лёгких появился гной.

Положение фрейлины стало ухудшаться.

Как-то вечером к Распутину зашёл Симанович — рыжий, кудрявый, весёлый, никогда не унывающий секретарь, который в общем-то был уже не только секретарём, а и представителем некоего подполья, которое, как потом выяснилось, пыталось через «старца» руководить Россией, ставить своих людей на освобождающиеся государственные посты, а там, где они не освобождались — способствовать этому. Симанович вёл все денежные дела Распутина, платил за него по счетам. Распутин теперь на жизнь в квартире на Гороховой улице не тратил ни копейки, ни семишника.

«Старец» сидел за столом и писал «сонные» записки.

Раз писал «сонные» — значит, сегодня никуда не собирался: поужинает дома, выпьет перед сном бутылку мадеры и завалится спать. У Распутина была слабость — «старец» писал особые, как он считал, послания и перед сном клал их себе под подушку, полагая, что желания, которые он карандашом, вкривь-вкось рисуя уродливые буквы, излагал на четвертушках бумаги, обязательно исполнятся — побывав в его сне, они получат благословение, а потом воплотятся в жизнь.

Конечно, это было наивно. Симанович только улыбался, глядя на Распутина, он не верил в чудотворное действие «сонных» записок, но Распутину об этом никогда не говорил — боялся обидеть или — того хуже — разозлить. Распутин умел злиться, умел обижаться и обид не прощал.

   — Чего тебе, Арон? — не отрываясь от стола, спросил Распутин.

Он мучился, склоняясь над очередной «сонной» запиской, по лбу его тёк пот, щёки были мокрыми. Распутин, склонив голову набок и высунув язык, словно гимназист, только что приступивший к учёбе, корпел над листком бумаги. Карандаши он предпочитал держать у себя на столе короткие, не карандаши, а огрызки, самые разные — от химического фиолетового до толстого красного, делового, какими министры ставят визы на важных бумагах.

Как-то он рассказал Симановичу, что раньше, когда ещё не умел писать, изобрёл специальный метод, с помощью которого закладывал свои пожелания в сон. Брал палку, делал на ней надрез. Надрез побольше означал желание побольше, посерьёзнее, надрез поменьше — и желание, значит, соответственное, на ночь совал эти деревянные черенки в постель, но потом генеральша Лохтина и старуха Головина обучили его грамоте, и Распутин стал пользоваться четвертушками бумаги.

   — Арон, ты чего там сопишь, ничего не говоришь? — снова спросил Распутин. От стола он по-прежнему не отрывался. — Вот видишь, — «старец» ткнул пальцем в бумагу, лежавшую перед ним, стёр со лба пот, — ради Ани стараюсь.

   — Вырубовой, что ль?

   — Ну!

   — Она достойна этого, — сказал Симанович.