Царский телохранитель - [5]

— Сегодня не тронет, а завтра на Пасху хряпнет анисовки четверть, знаешь как может тронуть! Да не муху, а живого человека! Так вот зачем я приехал, Архип Степанович, и ты, Ванюша, значит. — Урядник сдвинул свою огромную саблю, порылся в кармане шаровар и извлек оттуда печать, а из другого кармана — бумагу и карандаш. — Пиши!

— Что писать, дядь Миш? — срывающимся баском спросил Ваня.

— А вот что: я такой-то и такой-то, обязуюсь перед лицом уездного Лукояновского начальства и сельской общины села Верякуши не применять свою физическую силу относительно граждан ни при каких обстоятельствах. Подпись и печать. Всё! — Полицейский взял расписку, для чего-то хрустко тряхнул её, дохнул жарко на печать, шваркнул ею от души, свернул бумагу и положил в обширный карман шаровар. — Так что на Пасху — ни-ни! Штоп как шелковый у меня!..

— Дядь Миш, — сдавленным полушёпотом спросил Иван, — а меня за труса не примут? А то стыдно будет.

— А я сейчас эту бумагу старосте да десятскому вашему покажу, пусть прочтут и народу оповестят. Чтобы все знали! — Потом опустил толстый перст, оглядел притихшее семейство, разом сдулся, смягчился, выпустил живот из-под ремня, расстегнул-таки жесткий ворот и присел на лавку к столу. — Ладно, давайте стопку вашу. Да груздей, да огурчик похрустее. «Дя-а-адь Ми-и-и-иш» — ой, не могу я с вас!.. Ну ровно бычок племенной!

На Пасху, после ночного стояния в переполненной церкви, после причастия и воплей «Христос Воскресе!», заутреннего разговления крашенками, сырной паской и обливным куличём — народ на пару-тройку часиков уснул, успокоился. …Чтобы ясным солнечным днем высыпать на улицы, запрудить площадь Верякуши, что у храма, и приступить к народным увеселениям. Как всегда, смачно христосовались, то отсюда, то оттуда вспыхивали крики «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскресе!». Как обычно, катали яйца крашеные, качались на качелях, крутились на каруселях, водили хороводы, ходили ручейком, жарко поглядывая на румяных девок… А потом — уж как повелось — поскидывали парни картузы да сюртуки с разлетайками, оставшись в одних рубахах, встали орлы стенка на стенку, закатали рукава. Ваня то же, по привычке… И тут тяжелая ручища десятского обхватила Иванову грудь: «Стоять! Нельзя тебе!»

— Что, Ванечка, связали соколу крылья быстрые! Не слетать тебе в небо вольное, не напиться воздуха синего! — запричитали девки, прыская в ладошки, стреляя шальными очами в поникшего героя.

— Нельзя ему! — рыкнул десятский.

— Струсил Ванька? — заблеял Шурка Рябой, давний завистник и мелкий пакостник.

— Может, кулаками и не могу драться, а ну как выдерну вон тот кол, — Ваня показал на бревенчатую стойку с голову толщиной, на которой висела холстина навеса от дождя, — да колом-то по макушке поглажу.

— Я те «поглажу»! — зарычал десятский. — Про это забудь. А вы, соколики, начинайте. Что стали? Стенайтесь помаленьку!

В тот вечер Ваня от обиды впервые напился. Вообще-то отец его с детства учил: «Первая рюмка колом, вторая — соколом, а за третьей тянется только горький пьяница». Но вот после дурашливой драчки «в лёгкую», до первой кровушки — не интересно стало без Ваньки, раскидывающего одной левой троих, да расталкивающего одной правой пятерых — подбежал к Ивану, хмурому да поникшему, Шурка Рябой и предложил испить свежачка на березовых почках. Ну, принял кружку, потом еще одну и еще — как воду пил, только жарко стало. А тут, откуда ни возьмись, Валька Чернушкина на нём повисла, руками словно ведьма космами обвила, речами ласковыми очаровала, в лес тёмный увлекла. …То же было на второй день Светлой седмицы, а вечером на третий день отец дождался Ваню, спать не ложился, а как тот вошел в избу, к-а-ак кулаком по столу грохнет!

— Хватит озоровать, перед людьми нас позорить! Ищи невесту, женить тебя будем, пока вовсе не испоганился!

— Да где её найдешь? — растерялся сын.

— Ну а коли так, то завтра поедем сватать дочку друга моего закадычного Данилы Антоныча — Дуню.

— Да она того, — почесал Ваня затылок, — смешливая какая-то…

— Вот и будете два пересмешника жить, да детишек промеж смеха рожать. Тут и мы все посмеёмся на радостях.

Да чего там душой кривить, Дуня Ивану всегда нравилась: легкая такая, добрая, доверчивая девочка, улыбалась всегда. Как идти куда, следом за взрослыми, всегда Ваню за руку брала и сызмальства смотрела на него с восхищением. Опять же личиком приятная, голубоглазенькая, губастенькая, волосики светлые пышные всегда из-под платочка выбивались, прядками пушистыми по лицу прыгали, коса толстая, тугая с лентой и бантом, по спинке ровной каталась.

В общем, недолго им гулять-миловаться пришлось: страда навалилась, от зари до зари не разогнешься. Лишь по воскресеньям на часок-другой вырвешься, слётаешь на Орлике в Криушу, да по старинному парку с вековыми липами и яблонями чуток пройдешься… По осени того же года свадебку справили, а скоро уж и сынок родился Тимоша, а следом — Катюша.

Служба

Не успел оглянуться, как и двадцатилетие справили и урядник самолично повестку принёс из Лукояновского уездного по Воинской Повинности Присутствия: в армию пора! Только уездные отцы-командиры, увидев, как Иван потолок макушкой подпирает, головами завертели и занекали: