Царский телохранитель - [2]

По воскресеньям и на праздники Ваня вместе с семьёй стоял в церкви. Мать дома еще только надевала ему белую рубашку, расчесывала белые кудряшки, а он уже с замиранием сердца чувствовал приближение праздника. Храм был для него родным домом. Он тут слушал проповеди, рассказывающие о Спасителе, Пресвятой Матери Его, апостолах, святых. Он вслушивался в хоровое пение и каждый раз пытался разгадать тайну: обычные люди, а поют так, словно это ангелы на Небесах. Он мог часами всматриваться в икону святого нынешнего дня и на память приходили события из его жития, которое читал отец перед сном: как младенцем он отказывался от материнского молока по средам и пятницам, как от богатых родителей ушел он в пустыню и сражался там с нечистыми духами, как ангел указал ему путь и он один построил храм, потом у него появились ученики и помогли ему выстроить целый монастырь, как явился святому Господь, осиял Своей божественной любовью и после того явления он долгие годы до старости вспоминал эту милостивую любовь Творца к малой Своей твари и без сна и отдыха плакал о грехах своих, о неверии человеческом, о великой и непонятной любви Божьей.

Незаметно в сердце Вани возгоралась собственная молитва, и он шептал живому Богу о своих печалях и страхах, а в ответ получал тихую светлую радость, которая наполняла его до краёв, и тогда приходила будто из самого Небесного царствия самая лучшая молитва, на которую способен человек — благодарение и славословие. Потом его вели к Причастию и мальчик с «велиим страхом» и осторожностью называл своё святое имя и, открыв рот, получал из золотой ложечки отца Георгия крохотную частицу Тела и Крови Христова, которая тотчас начинала таять на языке, растекаясь по гортани и по всему телу сладким теплом. А у стола, где веселые бабушки раздавали просфоры и протягивали золотистые чашечки с «теплотой» его ожидали друзья, такие же мальчики и девочки в праздничных одежках, такие же торжественные и радостные, с горящими глазами… А дома их ожидала праздничная трапеза, с обязательным «вкусненьким», с молитвой отца и широким крестным осенением «яствия и пития» — и тихим застольем, в котором все тебя — причастника — поздравляют, любят и друг за другом ухаживают.

Однажды зимой в деревню приехали огромные купеческие розвальни. Очень нравились деревенским эти торговые привозы, под холстиной лежали диковинные вещи: уже кем-то пойманные саженные щуки, сома, белорыбица, окаменевшие на морозе — этих чудищ отец изредка привозил с ярмарки; тут же сияли жестянки с янтарной икрой, что пойдет на блины; консервы в томате, ящики сушеных слив, абрикос, груш, дынь из жарких стран; конфекции и печиво в ярких коробках, лубки и карточки с библейскими сюжетами, бархат и парча на выходные наряды, атласные ленты и расписные платки девкам на косы. Обычно разбирали подводу вмиг, не торгуясь, иной раз даже отпихивая соседа, покрикивая. Конечно, на ночь глядя, приезжие купцы приглашались в дом на ночлег, к каждому по очереди, чтобы никому не было обидно. Так один такой чернявый дядька по наказу десятского остался на ночлег в доме Архипа Степановича.

Принимали гостя, как положено: обогрели, напоили, накормили, он размяк, разрумянился, взопрел — и давай разные занимательные истории рассказывать про дальние дали, чужестранцев, про их нравы и обычаи. Заслушались хозяева, прониклись к путешественнику уважением, да только после восьми часов сначала матушка, потом отец, а за ними и детки стали зевать да рты раззёванные крестить: стало быть, спатеньки пора. Уложили дядьку на перину пуховую в спаленке отдельной, ночной горшок ему фарфоровый с синими петухами под кровать поставили. Ночью тот, конечно, взялся храпеть с посвистами и захлёбом, да так борзо, что лошади на дворе копытами забили, собака жалостно завыла, а стены избы мелко дрожали, но люди в доме от трудов праведных устали и спали как обычно, то есть глубоким сном честного труженика.

А на утро, сперва помолившись, сели завтракать блинами постными с медком и чаем — и тут в заезжего купчину будто нечистый вселился. Стал он хвалить веры латинские, да языческие, а над истинно православной насмехаться. Покряхтел Архип, предупредил вежливо, чтобы одумался, а того уж понесло во всю Ивановскую, не остановишь. Тогда встал во весь рост Архип Степанович, сгреб охальника в охапку и взашей вытолкал из дома, да еще товары его вслед повыбрасывал:

— Забери свою требуху, бусурманин! Небось, всё, чего ты касаешься проклято! Вон отсюда!

— А мне что! Деньги не верну, а товарец твой еще раз продам. Мне только в прибыль! — мстительно кричал купец в закрытую дверь, пытаясь перекрыть заливистый собачий лай со всех дворов.

В тот день Ваня понял, что ничего-то не знает он о жизни: ни о верах иных, ни о своей истории-происхождении, ничего кроме этой обыденной деревенской житухи. И стал он расспрашивать, да «почемучить» родителей, братьев-сестриц, священника, старосту, да кое-что узнавать.

* * *

…Род Стрельцовых основал деревню Верякушу Лукояновского уезда Нижегородской губернии в Смутное время. Тогда крестьяне из разоренной Московии уезжали на завоёванные царём Иоанном Грозным мордовские земли Поволжья. Крестьяне Верякуши, как и соседних селений: Гавриловка, Трегубовка, Наруксово имели московский «акающий» правильный говор, никогда не были крепостными, не знали барщины, не давали оброка помещикам, но числились «государственными экономическими» и как свободные граждане платили налог в казну деньгами. Доход на то давала в основном конопля, а еще обработка леса, охота, бортничество. После завершения летней страды многие мужики уходили на отхожий промысел: плотниками на строительство в Нижний, Арзамас и Ардатов, работниками на поташный завод в Наруксово. Сыновья Архипа Степановича Стрельцова две зимы работали на Починковском конезаводе, откуда приводили орловских рысаков и тяжеловозов брабансоновской породы, купленных с половинной скидкой, всего-то за семьдесят-сто рублей.