Царский суд - [16]

   — Коли не слушаешь упросов, ужо мы те вот чем научим послушанью!.. — да и замахнулся на угрюмого плясуна старик. Не владел он уже собою, как увидел, что народ начал расходиться, прождав напрасно пляски с утра до полдня.

Только и видел свой прут глава ватаги. Поняв сущность угрозы, силач Суббота свил прут этот, чуть не в палец толщиною, в шнурочек меньше четверти да и бросил им в испуганного угрожателя.

   — Есть не дадим — смиришься поневоле!.. — решил мнимый слепец, запирая на замок каюту упрямца, который при этом только больше побледнел.

Прошло два дня. Замок не отпирался, да и узник не давал знака, чтобы в чём нуждался или чего желал. Проезжал на ту пору дьяк приказный из Великого Новагорода и стал просить главу ватаги потешить его — показать пляски человечьи с медведями.

   — Ваша честь, хоша и прискорбно нам, а должны мы донести твоему степенству, что всей бы душой рады показать это самое... да боюся, с упрямцем ничего не поделать... хуже, чем дерево...

   — Какой упрямец?

   — Да этот самый проходимец, плясун-от наш, обозлился сам не знает про што и с голоду мрёт, а не покоряется.

   — Да какой он такой человек есть?

   — Попросту сказать, кабальный мой... пошёл к нам в кабалу за одиннадцать рублёв, в прожиток, да от рук отбился... И вином спаиваем, кажись, вволю, да норовит вельми, и норову самово проклятого; не захочет — ни в жисть не принудишь...

   — А коли кабальный — чего же с ним и толковать: в кандалах под плеть! Она, друг сердечный, хоша какую дурь выгонит неотменно. Пробрать бы его только...

   — Коли бы милость твоя сам его в чувствие привёл?

   — Почему не так. Приведите...

Стали стучаться в закуту Субботину, отомкнули замок. Не откликается. Отворили дверь — лежит он ничком, а не спит.

   — Его милость дьяк с Новагорода зовёт тебя.

   — Что ему надо?

   — Хочет просить тебя досужество показать.

   — Дьяк... из Новагорода? Слаб я от нееды.

   — Подкрепись. Вольно же тебе упрямиться да на всё серчать, на еду даже.

   — Я на еду не серчал, а тебе покориться — ни в жисть.

Явилась закуска и брага и водка. Мнимый слепец, кланяясь, повторял:

   — Голубчик, Субботушка, не губи ты моей головушки, не круши себя, кушай, что душеньке угодно. Потешь его милость только. Машенька стосковалась по тебе. От еды, сердешная, отстала. Ей-Богу, право!

Суббота принялся за еду, язвительно усмехаясь. Насытился и, отпихнув поставец, встал и спросил: где там дьяк-то?

Набольший поспешил уведомить его милость, что одно упоминанье про его честь возымело надлежащую силу на упрямца, нет сомнения, готового показать свою удаль. Дьяк с самыми приятными ожиданиями встретил рослого молодца, подошедшего довольно развязно и спросившего: зачем звали его?

   — Говорят, молодчик, ты горазд с медведями плясать, на удивленье миру крещёному, людям на потеху...

   — Тешить чёрный народ — мужицкое дело; а я сам себе господин!.. — вдруг, не долго думая, ответил надменно вошедший. — Пока хочу — пляшу!

   — Кабальному, как ты, советовал бы я господином не величать себя и старшему повиноваться.

   — Кабальному, баешь?.. Не мне, значит. Я сын боярский, и я кабалу не принимал.

   — И то лжёшь, сударик! — поспешил возразить ласково вожак ватажный...

   — Ни в жисть не лгал и тебе не советую.

   — Как же не лжёшь, коли отрекаешься кабалы, а она у меня за пазухой.

   — Может, и есть у тебя, добрый человек, кабала чья ни есть, не оспариваю.

   — На тебя кабала у меня, а не чья другая.

   — На меня никто кабалы тебе дать не может.

   — Ты сам, голубчик, никто другой... за выкуп от кабатчика...

   — Я кабалы на себя не давал, и ты не просил...

   — За долг, милый человек, кабала дана... за долг.

   — Кем дана?

   — Тобой.

   — Покажи... Не во сне ли я?..

   — Изволь... вот она сама; поглянь, твоя милость... — развернув лоскут бумаги вершка в три, положил мнимый слепец пред дьяком.

   — Эта кабала как следует! — осмотрев подписи послухов и пробежав глазами, молвил дьяк.

   — Имя твоё как, молодец?

   — Гаврила Суббота.

   — И тут так.

Суббота пожал плечами, припоминая, что он никогда себя не называл по имени. Что во хмелю проболтался, он того не помнил и в голову ему не приходило.

   — Батьку как величают?

   — Незачем батьку знать в моей дурости, — с неудовольствием молвил Суббота, кивком головы выразив полный отказ от ответа на подобный вопрос.

   — Милость твоя, государь дьяк, изволишь усмотреть, есть в кабале и отчество... хоша и упрямится малой... теперь некаться зачал.

   — Истинно стоит в кабале: Удачин сын Осорьин... — подтвердил дьяк, глядя в листок.

Ещё большее удивление изобразилось в чертах Субботы, уничтоженного последними словами.

Дьяк и вожак ватажный переглянулись. Вступая в роль вершителя судьбы ближнего, дьяк, возвысив голос, уже продолжал:

   — Видишь, упрямство не помогает... Говори же истину, чей ты такой, подлинно... за каким господином семья ваша записана была?

   — Я уж молвил: за великим государем царём нашим Иваном Васильевичем. И отец мой, и я служили в полках по Спасскому присуду Водской пятины; запрошлое лето я до Покрова за Окой стоял... Нам не рука от своей челяди в челядинцы к мужику идти. Вишь, измыслил супостат кабалу какую на меня настрочить!.. Заведомо лжива она... неподобная...