Царевна Волхова - [27]

Тася без слез не могла на это глядеть. И прозвала сынишку Буратино из-за доверчивого жеста руки, протянутой по первому зову…

«Покажи, что у тебя там?» — и в ответ тянется наивная ладошка. «Дай!» — и она отдает… Тася боялась дня, когда двери больничного приюта захлопнутся за спиной. Когда придется им возвращаться в мир, который не в шутку грабит и бьет, в мир злобнодышащий, мертвенный и пустой, в мир, который плодит калек и истребляет в людях все человеческое…

Вот и сейчас сидела она возле постели дочери и думала, думала… Вслух. Эля спала, спала и соседка её по палате Елена Сергеевна, только это был уж не сон — забытье… По словам врачей ей оставались считанные дни на этой земле.

— Милые мои, — говорила негромко Тася, — ну куда я вас поведу? Здесь хоть спокойно, а там… там все повторится сначала. Кто-то хочет, чтоб не было нас. Совсем! То ли мы прокляты, то ли платим за грехи предков… Только нет нам пути, и жизнь, как птица, рвется из рук. Снова жить? Снова маяться? Не хочу!

Она помолчала, вытирая слезинку. И без отрыва глядела на Элю. Та не слышала её слов. Та спала…

— Я пыталась научить вас добру. Правдивости. И любви к красоте… Но с такой душой, которая как ладошка раскрыта миру, вы пропадете. Чистота… в ней нет жизнестойкости. И я не знаю, как вам помочь.

Тишина была ей ответом. Казалось, вся больница спит, убаюканная свежим майским дыханием. Тася встала, подошла к окну, присела на подоконник. Окно было раскрыто и в палату залетали дуновения цветущего сада. И легонько трепетало в ответ свежее больничное полотенце, брошенное на спинку кровати…

— Буратинки вы мои! Милые Буратинки! Оба вы такие — и ты, Эленька, и Семен. Позовет вас кто — вы откликнетесь. Защищаться, беречься вы не умеете, душеньки у вас без забрала. И вряд ли научитесь — это характер, этому не научить! Если душа как ладошка раскрыта, — что б ни было, такой и останется! Жги вас, режь… Вот и поломали вас, и порезали, — а вы встрепенетесь, крылышки свои чахленькие расправите — и опять… Буратинами быть нельзя! И, выходит, я не тому вас учила. Нужно было учить как удар держать, как в ответ бить, а я…

Она согнулась пополам, захлебнувшись слезами, и её сбивчивый шепот прервался протяжным стоном.

Тихий медленный голос прозвучал в ответ — отозвалась Елена Сергеевна. Речь её прерывалась паузами, видно, выравнивала дыхание, но голос был тверд.

— Ты должна радоваться, что у тебя такие дети, рано теряешь надежду. Зло не властно над миром. Видишь ли… это невероятно, но оно часто приводит к добру.

— Елена Сергеевна, — выдохнула Тася, — вы меня слышали?

А та продолжала, спеша сказать самое главное — сказать пока силы не предали её.

— Ты обожглась, так что ж… держись за детей, их — таких! — тебе Бог послал. Видно, добрые и славные были предки твои, коли дети такие! Чистые души в твоем роду и ты не должна изменять. Им, себе… Нельзя отступаться тем, кого Бог наградил чистотой. Это сила, и когда-нибудь ты это поймешь. А теперь… мне надо сказать тебе…

Она замолчала надолго, и Тася затаила дыхание. Елена Сергеевна собрала последние силы, чтобы передать их этой почти незнакомой женщине, сидящей на подоконнике, съежившись как озябшая мышь.

— То, что ты называешь характером Буратино… Буратинистость… это признак всякой живой души. И пока человек — уже битый, уже знающий, что бывает за теплоту и доверчивость, — пока он вновь и вновь будет протягивать свою ладошку навстречу другой душе… даже мертвой, до тех пор живо будет тепло на земле. До тех пор враг будет корчиться, а земля… она будет ждать прощения. Потому что Буратино — из тех, ради кого Бог прощает нас. Он тот, кто способен искупить злобу и грязь тех, кто вышел из круга света. Буратино не от мира сего. Он знает, что чудеса ждут его и Господь… он никогда его не оставит.

Тася соскользнула с подоконника и встала на коленях в изголовье кровати. Голос больной таял, слабел. Теперь Тасе пришлось склониться над самыми губами Елены Сергеевны, чтобы расслышать её.

— Наша земля — неведомый зверь с огромными плачущими глазами. Его глаза — это мы. И только благодаря тому, что глаза эти плачут, о звере не позабыли. В них, в слезах этих — отблески рая. Страдание… оно искупает все. Не бойся страдать — это жизнь. И она продолжится… там…

Голос её оборвался, голова запрокинулась… Тася с криком выбежала из палаты, созывая врачей. И скоро вся палата наполнилась персоналом, а Тасю попросили выйти. И когда час спустя ей разрешили вернуться к дочери, койка Елены Сергеевны была пуста.

Глава 11 ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР

Тася угадывала, что Элю с Еленой Сергеевной соединяла какая-то особая связь, непонятная тем, кто никогда не стоял у порога, из-за которого не возвращаются. И Эля… Тасе казалось, что дочь, побывавшая там, вернулась другой. И дело было не в потере памяти, не в последствиях травмы — в другом. В том, что она теперь что-то ЗНАЛА. То, что скрыто было незримой завесой от всех остальных.

Взгляд её стал глубокий, спокойный. И чуть-чуть отстраненный. Точно её теперь мало касалось то, что волнует других. Где витает её душа? Что она видит, чувствует? И откуда в глазах этот ровный и ясный свет? На эти вопросы Тася не знала ответа. Зато знала другое: та ниточка, которая связывала Элю с Еленой Сергеевной, была едва ли не крепче той, что соединяла её с родной матерью…