Царевна Волхова - [25]

Вскоре им перегородили дорогу черные джипы «Чероки». Послышались выстрелы. Шофер попытался развернуться на всей скорости, но их машину занесло, закрутило… Дальше Эля ничего не помнила, собственно, она вообще не помнила этого дня и не только его… Ни зимы, ни отца, ни пропажи квартиры… ничего! Ее память отныне была как чистый белый листок бумаги.

О происшедшем Тася узнавала от разных людей. Что-то сообщил ей Сергей Валентинович. Он был сух и в подробности не вдавался. Коротко посочувствовал, заявил, что, к его сожалению, их прежняя договоренность теряет силу, поскольку они с семьей спешно переезжают. Куда — не сказал. Тася бы этому только обрадовалась, если б только была способна. Радость в ней онемела. И только что-то ныло в душе, словно та тосковала о потере. Так, говорят, болит и ноет ампутированная рука.

Что-то ей рассказала Ксана, вызнала у Любаши. Та была в панике — на её участке, в родных Пенатах бандиты… И в страшном сне не приснится такое! Раньше-то люди хоть избранным делом, профессией, кругом общения могли гарантировать себе относительную безопасность… но теперь! Мир летел под откос. Правда, Любаша как раз вовсе не пострадала. Наоборот: её дача, обновленная и отделанная, переживала словно второе рождение. И денег за это Ермиловы не спросили с неё ни копейки…

Основные подробности происшедшего Тасе сообщил Вано. Надо сказать, он вел себя на удивление благородно. Если только, — презрительно кривила губы Анастасия, — это слово можно было употребить по отношению к… нет, бандитом она Вано все же не называла. Не хотела. Или не верилось ей… Ведь это он подхватил её с Сенечкой, быстро нашел больницу… А потом, когда они вернулись на опустевшую дачу, где птицы расклевывали остатки былого пиршества, быстро сориентировался, отвез Тасю с Сеней в Москву и умчался на поиски Эли. И уже к вечеру нашел её в пригородной захудалой больнице и перевел в прекрасную московскую клинику. Тася знала, что день пребывания в ней стоил больше ста долларов. Едва она заикнулась о деньгах, Вано лишь отмахнулся: об этом пусть Тася не беспокоится. За все заплачено.

Он часто навещал Элю с Тасей в больнице — фрукты возил, цветы… Сначала Тася ни на что не реагировала и только как тень склонялась над дочериной кроватью. Она кивала Вано, когда фигура его в накинутом на плечи халате возникала в дверях палаты. Изредка выходила с ним покурить. И «пробуждалась» только когда расспрашивала о происшедшем. Она требовала и требовала — имена, клички, подробности… Она хотела все знать. Обо всех, кто имел прямое или косвенное отношение к происшедшему с Элей.

Он отнекивался, отшучивался, потом твердо сказал: «Если хочешь поговорим, но после. Когда Эля поправится.» И так твердо сказал «когда поправится», что Тася как бы проснулась вдруг, очнулась и поняла, что надежда и в самом деле не умерла. Что жизнь в Эле теплится. И стала с удвоенной утроенной силой приникать к её холодной прозрачной ручонке, отогревала её губами и жарко шептала: «Живи! Живи!»

И Эля стала оживать.

А Тася думала: что же двигало им — Вано… И поняла — не долг и не жалость. А может, он был как-то причастен к беде и хотел это загладить? Ведь браткам явно кто-то донес, где находится «Дон Корлеоне» со свитой она вспомнила его подозрительный взгляд, каким он обвел всех, когда узнал, что в Загорянку едут враги… Нет, скорее Вано двигало что-то другое. Но Тася запрещала себе думать об этом и хотела лишь одного: чтобы Эля поправилась. И чтобы память вернулась к ней.

«Но зачем же ей возвращаться? — спрашивала саму себя Тася. — Разве с памятью ей будет легче? Нет! И значит все к лучшему. Стерты эти двенадцать лет — и Бог с ними! Узнает меня, Сенечку — и хорошо! А ничего другого и помнить не надо. Не надо — отца, который предал, не надо — нужду и проданную квартиру. Ничего не надо… Мы станем писать жизнь набело. Мы будем очень стараться!»

* * *

Пожилая соседка по палате Эле нравилась: она чем-то напоминала бабушку Тоню. Тот же открытый высокий лоб, гладко зачесанные и забранные в пучок волосы. Твердые, совсем не дряблые губы, в чертах достоинство и покой. Покой… О, какое доброе слово!

Звали соседку Елена Сергеевна.

— Тезки мы с тобой — это хорошо! — улыбнулась она, узнав имя Эли. Только не буду тебя Элей звать. Ты — Елена, это значит — факел! Свет горит в нашем имени. И не будем ему изменять.

Елена Сергеевна, как и Эля, говорливостью не отличалась. Скажет слово, другое — и замолчит. Надолго… О чем она думала, чем жила — об этом Эля не знала. И ей нравилась в Елене Сергеевне загадочность, недоговоренность какая-то… Без слов она теперь лучше чувствовала людей.

Вот и сейчас, глядя на розовый закатный свет за окном, Эля мысленно говорила с Еленой Сергеевной. Втайне желая, чтобы та прочла её мысль и ответила. Она знала, что сегодня Та — безымянная — не придет. Эля всякий раз предугадывала её появление… Свет, переполнявший все её существо перед приходом гостьи, загорался все реже. И как правило перед рассветом. Тогда Эля просыпалась внезапно как от толчка и ждала… И никогда не обманывалась.

И странное дело Елена Сергеевна, как будто, тоже была посвящена в игру постижения смысла — скрытого смысла без слов, в которую научила её играть нездешняя гостья. Соседка по палате словно читала её мысли и порой отвечала на них. Вслух.