Царевна Софья - [41]

Выборные вернулись в свои полки и начали уговаривать товарищей покаяться. Это удавалось не везде; некоторых выборных однополчане даже посадили до утра в тюрьму со словами: «Вы о правде посланы говорить, а неправду делаете, пропили вы нас на водках да на красных пойвах». На другой день в полках начались оживленные споры об отношении к старообрядчеству. Вечером стрелецкие выборные собрались на совет и вынесли решение не поддерживать расколоучителей и посадских: «Нам до того дела нет». Однако это вызвало бурю возмущения рядовых стрельцов. Выборные отправились к Софье и сообщили ей:

— Наша, государыня, немощь стала, и рядовые нас хотят каменьем прибить, а иных нашу братью в тюрьму пересажали. И не ведаем сами себе, что будет нам утром — живы ли будем или нет. И хотят рядовые с барабанами идти.

В намерении стрельцов двинуться с барабанами к Кремлю явно прозвучала угроза повторения событий 15–17 мая. Когда слухи об этом дошли до патриарха Иоакима, он в страхе прибежал к Софье «и начал плакать»:

— Теперь наша конечная погибель пришла, напрасно их раздразнили.

— Не кручинься, батюшка, об этом деле, я знаю, как их уговорить, — спокойно ответила Софья.

В тот же день во все стрелецкие полки были разосланы приказы отобрать по 100 солдат, которые должны были утром явиться на караульную службу к Троицкой церкви на Красной площади. Собравшиеся по этому указанию стрельцы составили внушительную толпу в две тысячи человек; основная их масса была настроена враждебно в отношении церковных властей и выражала готовность «к патриарху по-прежнему идти с барабанами». В этот момент посланный Софьей «неведомо какова чину человек» объявил:

— Надворная пехота великих государей! Цари государи жалуют вас погребом!

На каждых десятерых стрельцов было выдано по ушату пива и по мере (около 26 литров) меда. По горькому замечанию Саввы Романова, стрельцы «думать перестали… да и побежали всякой десяток с своим ушатом, да перепилися пьяны». Настроения сразу же переменились, и охмелевшие служивые даже начали бить попадавшихся на пути раскольников-посадских с криками: «Вы бунтовщики и возмутили всем царством!» Весть о царевниной милости быстро разнеслась по полкам. Сторонники Софьи горячо убеждали сослуживцев:

— Чего нам больше жалованья от великих государей? Чем нас великие государи не пожаловали?

В течение трех дней спокойствие в полках было полностью восстановлено. Стрельцы принесли требуемую Софьей «повинную», а затем арестовали предводителей старообрядчества.^{125} Ранним утром 11 июля Никите Пустосвяту «как самому дерзкому заводчику смуты и нарушителю своего обещания» отрубили голову на Красной площади. Хованский спас от казни отца Сергия, которого сослали в Ярославль, в Спасский монастырь.^{126}

В 1684 году церковные власти постановили в память о подавлении раскольничьего мятежа ежегодно 5 июля воздавать молебную хвалу «о умирении Церкви».^{127} Это подчеркивает всю серьезность опасности, которой подвергалась спасенная Софьей церковная иерархия.

Хованщина, или Хроника двоевластия

После бурных событий 5 июля жизнь в Москве вернулась в привычное русло. С посадов и монастырей собирались деньги для выплаты жалованья полкам надворной пехоты, стрельцам по их челобитным отводились лавки и другие торговые помещения, бояре и дворяне получали новые земли. Софья подготавливала выезд царской семьи на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Для сопровождения и охраны было собрано большое число дворян; в кортеже участвовали виднейшие бояре, в том числе вернувшийся из деревни Иван Милославский. В Москве для управления государственными делами на время отсутствия двора была оставлена боярская комиссия во главе с князем Иваном Хованским.

Царский «поезд» выехал из Москвы 13 июля. В селе Тайнинском была сделана остановка на четыре дня. Перед возобновлением вояжа «на обиход великих государынь царевен» были выданы черное сукно, черные шнурки и 36 черных шелковых пуговиц (очевидно, Софья приказала сшить царевнам траурные платья). Тогда же было отдано распоряжение, чтобы участвовавшие в походе думные чины были «в ходильном платье смирных цветов». С. К. Богоявленский не без оснований предполагает, что траурные одежды нужны были «для большего воздействия на дворян», которым Софья хотела продемонстрировать печальное и униженное положение царской семьи в захваченной победившими бунтовщиками столице.

Вопреки традиции государевых богомольных походов царский «поезд» передвигался по Подмосковью с необычной быстротой. 17 июля двор еще находился в Тайнинском, а уже утром 19-го в Воздвиженском цари и правительница принимали посланцев украинского гетмана Ивана Самойловича. Из Воздвиженского двор переехал в Троицу, а оттуда — в Александровскую слободу. В отличие от предыдущих вояжей перемещения «поезда» казались беспорядочными, не совпадали ни с какими праздничными днями и создавали впечатление бегства из Москвы.^{128}

Временный глава столичной администрации Хованский проявлял заметное беспокойство, поскольку его не известили ни о местопребывании царей, ни о намерениях двора. Среди москвичей распространялись тревожные слухи; вспоминалась угроза, высказанная Софьей 5 июля: «…пойдем в другие города и возвестим всему народу о таком непослушании и разорении». Хованский, стремясь избежать малейших нареканий в свой адрес, усердно исполнял царские указы и старательно вникал во все вопросы государственного управления. Оставшийся в Москве думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев, второе лицо в Посольском приказе после князя Голицына, в секретной переписке сообщал своему шефу, участвовавшему в царском походе: «В приказе сижу безвыходно, а в Верх волочит князь Иван Андреевич беспрестанно, а с Верху прибреду, — и в приказе от челобитчиков докука».