Царевна Софья - [37]

— Нам за что прикладывать? Мы отвечать против челобитной не умеем и как руки приложить, так и ответ давать против патриарха и властей. А всё то дело не наше, сие дело патриаршее; мы и без рук рады тут быть да стоять за православную веру и смотреть правду, а по-старому не дадим жечь да мучить.

Таким образом, значительная часть стрельцов изначально отказалась от активного участия в раскольническом движении. Впоследствии колебания в стрелецкой среде были умело использованы царевной Софьей.

Утром 3 июля стрелецкие представители отправились к Хованскому с вопросом: когда расколоучителям следует прийти на собор? До князя уже дошли слухи о спорах среди стрельцов, поэтому он решил уточнить позицию выборных:

— Приказали мне цари государи вас вопросить, все ли вы полки заедино хотите стоять за старую христианскую веру?

Ответ был единодушным:

— Мы, государь, царский боярин, все полки и чернослободцы заедино рады стоять за старую православную христианскую веру. Не только стоять, но и умереть готовы!

Хованский передал Софье ответ стрелецких выборных и получил приказ идти с ними к патриарху. К группе стрельцов присоединились несколько ревностных раскольников из московских черных (не освобождавшихся от налогов, то есть непривилегированных) слобод. Патриарх вышел к ним навстречу; выборные склонились к его руке для благословения, но чернослободцы их примеру не последовали.

— Зачем, братия, — спросил Иоаким, — пришли к нашему смирению и чего от нас требуете?

От имени стрельцов ответил Хованский:

— Пришли, государь святейший патриарх, к твоему благословению всяких чинов люди побить челом о исправлении православной веры христианской, чтоб служба была в соборной церкви по старым книгам.

Далее произошел диспут, который стал прологом соборных прений о вере. От имени раскольников говорили стрелец Алексей Юдин и чернослободцы Павел Даниловец и Савва Романов. Их оппонентами были патриарх и нижегородский митрополит.

— Что за ересь и хула двумя перстами креститься? — вопрошал Даниловец. — За что тут жечь и пытать?

Патриарх отвечал не очень убедительно, явно искажая факты:

— Мы за крест и молитву в срубах не жжем и не пытаем; мы за то жжем, что нас еретиками называете и не повинуетесь святой соборной и апостольской Церкви; а кто как хочет, так и крестится — двумя ли перстами, тремя ли или всею дланью, то всё едино, лишь бы знамение на себе вообразить, и мы о том не истязуем.

То же утверждал митрополит:

— Мы никогда за крест и молитву не жжем, но за их, раскольников, непокорство, что возмущают народ в храмы не ходить и не исповедуются у священников и тем множество народу от Церкви отлучили.

Савва Романов, служивший прежде в нижегородской митрополии, быстро уличил бывшего начальника во лжи, приведя факты, как в Нижнем Новгороде людей пытают, жгут и сажают в тюрьму «за двоеперстие и творение молитвы по-старому».

Потом начался спор патриарха с Даниловцем и Романовым по поводу никонианского искажения священных текстов, причем мнение официальной Церкви показалось присутствовавшим при диспуте стрельцам неубедительным:

— Вот, патриарх против двоих человек ответу не дал, лишь только нас вином да медом поить знает, а нам против правды стоять будет.

Диспут, окончившийся безрезультатно, продемонстрировал напористость старообрядцев и неуверенность церковных иерархов. Конечно, архиереев страшили поддерживавшие раскольников стрелецкие полки, остававшиеся фактическими хозяевами в столице.

После диспута Хованский, продолжая заискивать перед стрельцами и староверами, поцеловал Павла Даниловца в голову со словами:

— Не знал я, малый, тебя до сей поры.^{112}

Соборные прения о вере были назначены на 5 июля. Раскольники требовали, чтобы собор состоялся на Красной площади в присутствии множества народа, однако Софья распорядилась провести его в Грановитой палате, тем самым ограничив число участвовавших в нем староверов и поддерживавших их стрельцов и посадских. Хованский пытался запугать Софью, предостерегая, «чтоб великие государи и они, царевны, в Грановитую палату с патриархом и со властьми не ходили», а то «им от народа не быти живым». Но Софья решительно ответила:

— Если и так, то будь воля Божия; однако не оставлю я святой Церкви и ее пастыря, пойду туда!

Хованский продолжал запугивать бояр, напоминая о кровавых событиях 15–17 мая:

— Прошу вас, пожалуйте, попросите вы у нее, государыни, милости, чтобы она, государыня, в Грановитую палату с патриархом идти не благоволила. А если она, государыня, и вас не послушает и в Грановитую с патриархом и со властьми пойдет — то вам буди известно, что при них и нам быти всем побитым так же, как и недавными часы вашу братию побили, а домы наши разграбят!

Перепуганные бояре стали умолять Софью, «дабы она, великая государыня… в Грановитую идти не изволила и себя бы и их от напрасныя смерти свободила». Но царевна от своего решения не отказалась. Впрочем, ее поступок вызван не только смелостью, но и политическим расчетом, основанным на знании ситуации. Сразу же после первой попытки Хованского припугнуть ее расправой Софья тайно призвала к себе выборных от стрелецких полков и, «государскою их милостию обнадежа, князь Ивановы страхи предложила», то есть сообщила об опасениях (или угрозах?) начальника Приказа надворной пехоты. Выборные дружно заверили царевну, что у стрельцов даже не возникала мысль о возможности причинения вреда членам царской семьи.