Царь велел тебя повесить - [31]

Когда в ту ночь я пришла к тебе в комнату в пальто твоей матери, ты сразу сбросил простыню, как будто приглашая посмотреть на твое изменившееся тело – мы не виделись несколько лет, оно и вправду изменилось! Ты потерял пушок, но он еще не сменился щетиной, ты был не мальчиком и не мужем, не куросом и не зверем, и когда ты задирал мне рубашку и разглядывал мои шрамы, я не чувствовала того, что должна была. Ты был как будто воронкой, куда стягивалось все: и лиссабонские стены, которые я выстроила для тебя со всеми мостами и башнями, и река Тежу, которую я выдернула для тебя из маленького заросшего мхом болотца где-то в долине, и твоя мать, которую я заставила себя полюбить, и этот дом с гофрированной крышей, откуда меня однажды выгнали и я ушла с зажатой в руке украденной четвертной бумажкой – все это, знаешь ли, было чересчур. В тебе было слишком много от меня, поэтому я не смогла раздвинуть ноги – впустить тебя означало бы впустить все это, а во мне уже не было места для прошлого, для аммонитов, золотых улиток и перламутровых раковин. Так что ты не думай, Косточка, что я тебя не хотела. Я, может, только тебя-то и хотела, а всех остальных просто пережидала, как пережидают инфлюэнцу или внезапный шторм в Эшториле.

Я лежала в твоей узкой постели, понимая что мучаю тебя, что мое тело не просто женский запах, и женский пот, и женская гладкость (хотя какая там гладкость после химии, струпья, кокосовый войлок), что оно означает переход, который тебе давно пора совершить, но я не хотела оставаться женщиной, которая убила куроса и породила зверя. Да нет, что я вру. Дело не в этом, разумеется. Я просто знала, что ничего не почувствую, и не хотела, чтобы это ничего оставалось между нами. Я знала, что ты самое веселое событие последних лет моей жизни (боже, звучит угрюмо, как Четвертая симфония Сибелиуса, которую передают сейчас по радио), а значит, это событие должно длиться и не завершаться, и пока оно длится, я не умру. Одним словом, в то утро ты не расстался со своей невинностью лишь потому, что я не хотела соскучиться перед смертью. Слышишь это карканье? Это мы с Сибелиусом смеемся, tempo molto moderato, quasi adagio.

Костас

– Если угол обзора камеры составляет четырнадцать градусов, – объяснял мне Лютас, – то камера не видит всю комнату, а видит только входную дверь. Зато можно рассмотреть мельчайшие детали, вплоть до пуговиц у тех, кто входит в комнату. Но нас не это интересует, поэтому угол обзора должен быть сто четыре градуса.

Я кивнул, вынимая из коробки куски пенопласта. Камеры были маленькими, похожими на нахохленных совиных птенцов, каждая в своем гнезде. Угол обзора, надо же. Никогда бы не подумал, что он вообразит себя режиссером, откроет свою контору и станет снимать на заказ кино с малолетками. Еще сложнее было поверить, что он решил изменить историю мирового кино, переплюнуть Кассаветиса и у него уже написан сценарий. Скорее, я поверил бы в то, что он водит литовских туристов по ледникам Перито-Морено. Это было бы в духе Лютаса: соединить несбыточную мечту и способ зарабатывать себе на жизнь.

Мой друг посмотрел на меня с сомнением, когда я взялся за провода, но потом кивнул и пошел на первый этаж за катушками. Мне приходилось заниматься подобной работой, когда мой бывший шеф решил экономить на зарплате техника. Я научился сам устанавливать барахло, которое мы продавали, так и ездил по клиентам – на велосипеде, в голубом комбинезоне, с коробкой, привязанной к багажнику. А что мне было делать? Года два я напрасно рассылал свои резюме по лиссабонским гимназиям, пока не получил предложение от человека по имени Душан прямо у себя во дворе.

Я часто встречал его возле табачных доков, где он парковал свой зеленый Kawasaki. Его фирма занимала первый этаж соседнего дома, сплошь затянутого сеткой, похожей на защитную маску гигантского пасечника. Душан продавал охранные системы, на дверях его конторы было написано Em boas mãos, что означает «в хороших руках». Мы познакомились с ним в начале марта, когда я вытащил во двор сушилку с покрывалом, с которого еще капала вода. Сушилка норовила сложиться пополам, и Душан, стоявший на крыльце с сигаретой, подошел ко мне, чтобы помочь.

– Ты тот парень, что получил дом в наследство? У тебя же вроде терраса есть, – сказал он неразборчиво, загнав сигарету в угол рта.

– На террасе солнце только до полудня, – ответил я. – А что это у тебя за акцент такой, сербский или хорватский?

Ответа на свой вопрос я так и не получил, зато на следующий день получил записку на фирменном бланке, записку положили в почтовый ящик, я чуть было не выбросил ее вместе с рекламой. Приходи, мне нужен помощник, говорилось в записке, зарплата маленькая, зато диплом можешь не показывать. Через год муниципалитет спохватился, и в доме начались ремонтные работы, так что мы с Душаном переехали, а заодно наняли секретаршу, бывшую Мисс Сетубал, без рекомендаций.

Ладно, я снова отвлекся, давай вернемся к той осени, когда я видел Лютаса в последний раз. По вечерам мы много пили и говорили о фильме, я был чертовски рад, что мы с домом понадобились для его проекта, суть которого я только начинал понимать. Два дня ушло на возню с проводами, я ходил за Лютасом по комнатам с коробками в руках и морщился от треска разрываемого пенопласта. Я ни слова не сказал, когда он стукнул молотком по долоту и с потолка обвалился огромный пласт штукатурки, унося с собой горсть шелковичных ягод из орнамента.