Царь-оборванец и секрет счастья - [23]

Ленни открыл дверцу печки, и я ощутил внезапную волну огненного тепла. Он подобрал кочергу, потыкал в поленья. Показалось, он собирается подкинуть еще дров, но Ленни потянулся через стол, взял шляпу и… сунул ее в огонь. Я порывисто дернулся, чтобы выхватить ее, но осекся. Кочергой Ленни затолкал ее подальше, а потом закрыл дверцу.

Я сидел пригвожденный к креслу и наблюдал, как пламя объяло мою шляпу. Потихоньку она затлела, наполняя печку синеватым дымом, внезапно верх ее жарко вспыхнул.

Я наблюдал за этим зрелищем несколько минут, а потом посмотрел на Ленни, глядевшего на огонь: лицо его было таким же печальным, как мое.

– Умение отпускать, – сказал он мягко. – В ней вся жизнь. Мы рождаемся, крепко стиснув кулачки. А когда умираем – разжимаем ладони, – Ленни вытянул вперед правую руку ладонью вверх. – Стоит уметь умирать, поэтому полезно учиться понемногу каждый день.

Мы сидели в тишине, глядя на огонь, пока от шляпы ничего не осталось.

– Скажи, – обратился он ко мне, – ты слыхал историю Кортеса? О том, что он сделал в первую очередь, когда добрался до Нового Света?

Я все еще смотрел на то место, где была моя шляпа, и так от всего этого опешил, что и ответить не смог. Но ту историю я знал – сам ее часто рассказывал.

– Он сжег корабли. Все до единого, – сказал Ленни. – И знаешь почему?

Я кивнул, радуясь, что могу ответить хоть на один вопрос.

– Чтобы… его… люди… не повернули назад.

На лице у Ленни отразилось нешуточное потрясение. Я было подумал, что у него, наверное, второй инфаркт, но потом заметил, что он качает головой и вздыхает, и потрясение сменилось разочарованием.

– В чем дело?.. – начал я.

– Никогда так не поступай, – ответил он. – Никогда.

– Что…

– Даже если ты слышал историю миллион раз, никогда не делай вывода, будто ты ее знаешь. И никогда не выбалтывай конец.

Я кивнул, хотя все равно ничего не понял.

– Никогда не знаешь, что может выкинуть история. И никто не знает, что ты в ней мог упустить, – Ленни смотрел так, будто искал что-то у меня внутри.

– Что ж, – сказал он, – ты так и не ответил на мой вопрос. Ты собираешься отвечать?

– Что?

– Не «что», а «зачем». Ты знаешь, зачем хочешь рассказывать истории?

У меня не было ни малейшего представления, о чем вообще речь. Я ни слова не вымолвил о том, что хочу рассказывать истории. А потом до меня дошло. Он имел в виду тот самый вечер двадцатилетней давности, когда я впервые постучался к нему. Но говорил он так, будто время остановилось.

– Потому что без этого ответа мы топчемся на месте, – сказал он. – Найдешь ответ – возвращайся.

И вновь Ленни обвел меня вокруг пальца. Я пришел к нему объявить, что покончил со сказительством, а в итоге он говорит мне, что все только начинается. Пришел к нему с готовым ответом, а он снова предъявил мне вопрос, всплывший из далекого прошлого.

Почему я когда-то хотел рассказывать истории? Я попытался вспомнить. Это был вопрос, который задавали мне десятки раз и слушатели, и журналисты, и просто люди, с кем я знакомился и кому говорил, что я сказитель. У меня было припасено с дюжину готовых ответов, но теперь все они казались поверхностными и бездумными.

Правда же состояла в том, что я рассказывал истории, сколько себя помнил, начиная с тех, которые выкладывал матери. А прежде были и другие истории, но их я не желал слушать. Их рассказывала моя бабушка, крупная, бледная женщина, седовласая и с выражением ужаса на лице. Бывало, она по утрам спала на искусственной травке на веранде перед домом, под боком – тарелка с блинчиками. Такая умиротворенная в такие минуты, вечно в одном и том же платье – коричневом в белый горошек, тело пухлое, рядом очки. Мы перешагивали через нее, отправляясь в школу, стараясь не разбудить, – стоило ей проснуться, как она принималась вопить:

– Где ваш отец? Газовщики! Сделайте же что-нибудь! Они преследуют меня! Они мечут в меня газ!

– Бабушка, нет никаких газовщиков, – говорили мы. – Такого не бывает.

– Они преследуют меня! Они мечут в меня газ!

Мы пытались урезонить ее:

– Газ нельзя метать.

– Ша! – отвечала она. – Где ваш отец?

Волосы у нее поседели в тот самый день, когда она еще подростком уехала из Польши. Прежде была блондинкой. Но что-то такое случилось в тот день, как рассказывал папа, на вокзале в Кракове. Он знал только, что в деле были замешаны двое казаков и какие-то деньги – и что бабушка еле унесла ноги. Однако, согласно истории, она проснулась на следующее утро в поезде и обнаружила, что полностью поседела. Цвет ее волос – вместе с ее страхом – оставался при ней до самой смерти. Пару раз ее забирали в дурдом, в Кливленде и Чикаго, и дважды она сбегала к моим родителям в Калифорнию. Но каков бы ни был ее страх за собственную жизнь, ужас за жизнь моего отца был еще больше. Бабушка была уверена, что пища, приготовленная ею самой, спасет ему жизнь. Именно поэтому она пекла блинчики: не сомневалась, что моя мать пытается отравить отца.

Для меня и братьев эта ее идея с отравлением была самой странной из всех. Мама в жизни не причинила бы не то что вреда, но даже не сказала бы дурного слова никому ни при каких обстоятельствах. Мысль о том, что она может кого-либо отравить, смехотворна – или была бы таковой, не окажись бабушка так этой мысли привержена. Она звонила нам по десять-пятнадцать раз на дню. Если отвечала мама, бабушка швыряла трубку, а если к телефону подходил я или кто-то из братьев, она принималась орать: