Бюст на родине героя - [45]

А тут мы приехали точно к назначенному часу, к сбору гостей. Собралось человек пятнадцать, в том числе, разумеется, Натан с Дорой и дочками. По настоянию Шурки плов, который, к слову сказать, удался как никогда, ели руками прямо из огромного блюда — на стол умышленно не поставили ни тарелок, ни столовых приборов. Незнакомые со столь варварским застольным обычаем американцы поначалу тушевались, но устоять перед ароматом плова было невозможно, и вскоре они усерднее нас, русских, принялись шуровать пальцами в рассыпчатом янтарном рисе, прорывая ходы в пловной горе, что твои строители славной Байкало-Амурской магистрали. И Барби, моя Барби, смирно сидевшая весь вечер рядом со мной, запихивала себе в рот жменю за жменей Шуркиного варева.

Шурка был в ударе: не закрывая рта, он потешал гостей историями о наших с ним московских похождениях. Я смеялся вместе со всеми, но мне было грустно.

Было много тостов, как тогда, на дне рождения Натана. Но сейчас пили за меня, и каждый считал своим долгом перечислить мои истинные и мнимые достоинства, словно отмечался мой по меньшей мере семидесятипятилетний юбилей. А когда меня особенно захваливали, глаза Барби сверкали неподдельным счастьем и ее нога под столом нежно прижималась к моей.

Расходились в первом часу. Я обнимался в прихожей с гостями и говорил всем, что еще приеду, непременно приеду, а сам не верил в это.

Натан расцеловал меня троекратно и сказал, что наша дружба только в самом начале, она еще расцветет пышным цветом и принесет щедрые плоды, одним из которых станет мой прочный материальный достаток — ты, сынок, не имеешь права быть голодранцем, с твоей-то головой. А о деталях поездки в Энск-Шменск — ты, конечно, родной, не забыл о моей просьбе? — он известит меня письмом или по телефону.

Когда за последним гостем захлопнулась дверь и остались только свои, возникла неловкая пауза. Наконец Рита, помявшись, предложила нам с Барби остаться ночевать. Я видел, чего это ей стоило: греховная парочка в семейном доме — что близнецы подумают? Но Барби решительно отвергла великодушное Ритино предложение:

— Спасибо, мэм, мы поедем домой.

У нас, мол, есть свой дом, и нам нет никакой надобности таскаться по чужим постелям.

Рита обиженно поджала губы, а Барби, отстояв свое право на собственную семейную жизнь, тут же загладила обиду — нацепила фартук и пошла мыть посуду. Хозяйка присоединилась к ней, и неловкость была забыта.

Этой, последней, ночью мы почти не спали. Барби не знала угомону в любви и наградила меня глубокими кровоточащими царапинами на спине, которые потом сама же смазывала какими-то своими африканскими снадобьями. Вообще, она вела себя истерично, к утру принялась рыдать, и я никакими ласками не мог ее утешить.

Утром мы поругались.

— Ну вот и все, — сухо сказала матушка Барбара, старательно оправляя складки покрывала на постели. — Ты меня хорошенько употребил, как хотел, теперь спокойно можешь лететь к себе домой.

Я попробовал отшутиться, потом постарался урезонить ее: ну о каком употреблении ты говоришь, хорошая моя, нам же так славно было вдвоем, мы же еще… Я хотел сказать, что ничего не кончено, что мы еще встретимся, но оборвал себя на полуслове, потому что это была заведомая ложь, а лгать Барби я не хотел. Скажи я, что люблю ее, может, она бы и оттаяла, но матушка Барбара уже стала меня раздражать, и говорить о любви язык просто не поворачивался. Какая уж там любовь!

А матушку Барбару понесло: черненького захотелось, что ж полакомился черненькой и проваливай к своим белым русским шлюхам, чтоб мои глаза тебя больше не видели. И пошла, и пошла.

Я тоже завелся. В общем, вышла безобразная сцена, ну прямо как в итальянском кино: я залепил ей пощечину, она швырнула в меня ведерко для льда (попала, стерва, в голову — шишка, еще одна отметина нью-йоркских приключений), я схватил свою дорожную сумку и, на ходу напяливая пиджак, бросился к выходу, она опередила меня и закрыла собой дверь, как амбразуру.

Потом она билась в истерике, я отпаивал ее водой. Мы вроде бы помирились, но, когда за мной приехал Шурка, все еще едва разговаривали.

Барбара сказала, что ненавидит проводы и в аэропорт не поедет. Присели на дорогу, посидели минуту, и я взвалил сумку на плечо. Барбара поцеловала меня в щеку и отвернулась к окну: езжайте с Богом.

Шурка уже завел машину, когда Барби вылетела из подъезда, размахивая своей красной сумкой.

— Стойте, ублюдки! Вы что, подождать не можете?! — И ворвалась в машину, и прижалась ко мне.

Возле аэропорта была автомобильная сутолока, и Шурка, чертыхаясь, долго искал место для парковки. Когда наконец мы вылезли из машины и выгрузили мой багаж и картонную коробку с Геной, я заметил запаркованный неподалеку от нашего «олдса» такой же, как давеча, накрученный «гранд чероки» и ничуть не удивился — мало ли таких в Нью-Йорке, уж наверняка не меньше, чем в Москве по-кавказски щедро разукрашенных всевозможными автомобильными примочками «жигулей». А потом сообразил: да это же давешний «чероки» — вчера крутился, как и я, у Аэрофлота, а сегодня подвозит кого-то к моему рейсу.

Словно подтверждая мою догадку, из машины вылезли трое. Молодой светловолосый вихрастый парень, должно быть водитель, бросился открывать заднюю дверь и выгружать багаж на аэропортовскую каталку. Затем появился высокий атлетически сложенный мужчина в элегантном блейзере. Последним из машины неуклюже выбрался невысокий человек в мешковатом костюме и непримятой, как на магазинной полке, шляпе. Его лицо показалось мне знакомым. Я пригляделся. Ба! Старый знакомец: скуластый нефтяной мужичок с дня рождения Натана. Не иначе летит со мной вместе — возвращается в свой нефтяной Мухосранск после успешной деловой поездки.