«Бьюик» - [3]

Вспомнив про Баулби, она задумалась. Что скажет он об этом наваждении? И она поняла, что не признается мужу, смолчит. Поняла тотчас, но все же, порядка ради, поспорила немного сама с собой. И осталась при прежнем мнении: пока лучше помолчать. Баулби и так не слишком доволен машиной: и велика она непомерно, и бензина много съедает. Кроме того, опять всплывет вопрос о ее нервах. Не дай бог, муж не услышит голоса! Зачем ставить себя в дурацкое положение? Но и это не главное. Миссис Баулби не покидало ощущение, что она, пусть невольно, подслушивает чужие тайны. И не имеет теперь права выдавать голос, который страстно шепчет: «Mon très-cher».

Дни шли, и миссис Баулби чувствовала себя все более причастной к чужим секретам. Голос раздавался теперь в «бьюике» каждую поездку, точно орнаментом обрамлял тягостную череду визитов и приемов; говорила неизвестная женщина только по-французски и только о Жаке; порою обращалась к этому тоже неизвестному, но, как видно, очень любимому Жаку, и миссис Баулби понимала, что слышит половину разговора, как если б женщина говорила рядом с нею по телефону. Впрочем, угадать ответы мужчины было нетрудно. Разговоры велись вполне обыденные: условливались о встречах — на поло, на званых обедах, на пикниках, которые устраивали по выходным в Баомашане их общие друзья. Миссис Баулби тоже знала этих людей, и жутко ей было слышать: «Alors, dimanche prochain, chez les Milne»[8]. Столкнувшись вскоре после этого с les Milne, она пристально и смятенно разглядывала их, точно занимавшая все ее мысли незримая незнакомка могла в их присутствии предстать во плоти. Голос ее был явью, и живые люди из-за него превращались в призраков. Но главное — за пустыми беседами о друзьях и лошадях, за уговорами о встречах непременно проступала нежность — то робкая, то откровенная, в каждом слове сквозила неиссякаемая забота и тревога о Жаке, а еще это был голос счастливой женщины, которая любит и оттого всегда и во всем права.

Миссис Баулби недоумевала: почему машина хранит лишь женский голос? Но разве только это было ей неясно? Почему, например, Баулби, сидя рядом, ничего не слышит? А он действительно не слышал — как же хорошо, что она вовремя прикусила язык! Она навсегда запомнила поездку, когда голос зазвучал при муже впервые. Они ехали в гостиницу «Пекин», на прощальный вечер какого-то посланника. Машина свернула с Нефритового канала, миновала полицейских, чьи штыки поблескивают в конце Посольского спуска, и тут голос, по обыкновению неожиданно и по обыкновению по-французски, произнес: «Так я тебя покидаю… Пришли машину, ладно?» Когда же «бьюик» тяжело, поочередно всеми колесами, перевалил через трамвайное полотно и затормозил около огромного здания в европейском стиле, голос сказал: «Но ведь сегодня танцы! n’est-ce ра».

— Боже, какая толпа! — промолвил Баулби. — Представляю, до чего там душно. Давай смотаемся побыстрее. Как думаешь, получаса для приличия хватит?

Миссис Баулби не отвечала, ошарашенно глядя на мужа. Неужели не слышал? Она была настолько потрясена, что даже не нашлась с ответом, когда Баулби раздраженно спросил:

— В чем дело? Почему ты так смотришь?

Он не слышал ни, единого слова!

Миссис Баулби вывела и другие закономерности. В некоторых местах голос «пробивался» чаще и отчетливее, нежели в других. Обрывки разговора, отдельные слова, иногда едва различимые, всплывали бессистемно. Но где ждать пространных речей, она знала теперь заранее. Около площадки для игры в поло голос раздавался всегда: незнакомка то тревожилась за Жака, то гордилась им. Сюда миссис Баулби приезжала часто, поскольку Джим тоже был большим любителем поло. Играл он хорошо, но у миссис Баулби все равно сжималось сердце от страха, и страх этот, казалось, роднил ее с незримой спутницей. Еще голос часто слышался неподалеку от улицы Хэдамэнь и в переулках Восточного города, который так любила миссис Баулби. Он вроде тихой заводи меж бойкой круговертью Хэдамэнь — с людскими толпами, трамваями, пылью, машинами и верблюдами — и величавой немотой Татарской Стены, что высится над одноэтажным предместьем. Тут живут многие европейцы, и миссис Баулби всегда радовалась, если ей предстоял визит в Восточный город. Ей нравилось, как пробирается машина по узеньким переулкам-хутунам, то переваливаясь через кучи мусора, то буксуя в глубокой грязи; нравилось, как рикши отступают в подворотни, чтобы дать им дорогу. Многие улочки кончались обширными пустырями, где мальчишки рылись в мусоре вместе со свиньями и пели высоко и гнусаво, на одной ноте, то обрывая песню, то затягивая вновь. Иногда, пока привратник неспешно отпирал красные двери, миссис Баулби различала звуки флейты: пронзительной чистоты мелодия устремлялась ввысь, оросив раскаленный, зажатый в каменной теснине воздух. Кое-где за заборами виднелись цветущие деревья; на мраморных плитах правили ремесло медных дед мастера; во двориках храмов, подле белых и алых стен, лежали, разморившись на, солнце, собаки и нищие. В этих краях голос звучал особенно ясно и живо, лились длинные фразы, округлые французские гласные сыпались точно звезды с небес; согласные щелкали, порхали, дразнили, а потом вдруг все звуки сливались в низкий, приглушенный шепот, полный неизъяснимого блаженства. В эти мгновения миссис Баулби слушала неотрывно, чудесный голос вел ее за собой в мир чужой страстной и тайной любви, и она шла точно завороженная колдовскими чарами. С мужем ей жилось счастливо, но такой любви они не знали. Ее муж никогда бы не принял, а она никогда не рискнула бы произнести те нежные слова, которыми так щедро дарила своего возлюбленного бывшая хозяйка «бьюика».