Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.) - [8]

Правда, для доказательства аморального поведения жены мужу еще надо было найти свидетелей (что отразилось и в поговорке, приведенной В. И. Далем: «Не пойман — не вор, не поднята — не б...»).[71]

Нет данных о том, что наказание за супружескую измену было таким, чтоб остановило замужних женщин от необдуманных страстей. Напротив, несмотря на пожелания священнослужителей и традицию (в крестьянском мире супружеские измены оценивались окружающими значительно более осуждающе, нежели в обществе начитавшихся французских романов дворян), объектами сильнейших чувственных переживаний женщин из среды простонародья часто были именно не мужья («Как полюбит девка свата — никому не виновата», «Не мать велела — сама захотела» и особенно: «Чужмужмил — да не век жить с ним, а свой постыл — волочиться с ним»).[72]'

Среди документов реальной судебной практики можно найти немало примеров того, что супруг и не думал разводиться («развода не искал») в случае обнаружения неверности своей супруги. Он часто был согласен на наказание его супружеской «половины» плетьми, кнутом или исправительными работами (при сохранении брачных уз и необходимости возвращения в семью после наказания).[73] Жене, виновной в супружеской измене, запрещалось носить фамилию мужа.[74] Церковные наказа- ппи епитимьи — для прелюбодеек были формально многолетними (от I до 15 лет). Это повелось от византийских нормативных кодексов, пред- 'шышинх либо покаяние с наложением епитимий, либо уж полное отлучение.[75] Практиковалось также пожизненное содержание в монастыре.[76]

Однако обращения мужей с требованием развести их (как того требовали церковные и светские установления) «но причине прелюбодеяния» почти во всех найденных нами случаях[77] предполагали вступление мужа в новый брак (о чем они, собственно, и говорили весьма прозрачно и недвусмысленно в своих прошениях). Это заставляет уви- цг I ь в действиях подобных правдоискателей прямой умысел. Он «ненужных жен» им явно хотелось как-то избавиться, а самым надежным I пособом такого избавления выглядело обвинение несчастных в связи i другим мужчиной.

Как все это разнилось с последствиями адюльтера для мужа!

Обычно его лишь поручали наблюдению «отца духовного», который должен был устыдить его, образумить.[78] Впрочем, обращений жен 1 просьбой развести их с неверными мужьями среди дел Духовной кон- | истории тоже немало, и как можно судить по резолюциям, некоторые и I прошений удовлетворялись.[79]

На окраинах государства отношения в семьях регулировались не i голько писаным правом, сколько обычным. В этом плане по-своему показательны описания жизни казаков: измены в казацком быту были передки. Долгая разлука мужа и жены — одно из неизбежных условий поенного быта казаков — способствовала тому, что против искушения не выдерживали иногда и «добрые жены».[80] В старину, подчеркнул исследователь казацкого быта более позднего времени, «на грехи жен за время отсутствия мужа смотрели снисходительно. Иной казак прощал жену, другой небольно бил — делал вид только, «чтобы родители не осудили». Даже если у жены был незаконный ребенок, то вернувшийся казак принимал его к себе, как родного сына».[81]

XIX — начало XX в.: «о наказаниях дев за обиды против добрых нравов»

К началу XIX в. писаное светское право приобрело значительное влияние в городах, особенно в крупных, и, в частности, в высших слоях общества. Именно оно давало основание судить и оценивать поступки и проступки людей. Проект Уголовного уложения 1813 г. (часть III, 6-е отделение «О наказаниях за обиды против добрых нравов или о стыдных преступлениях») предполагал равное наказание и мужу, и жене за адюльтер: «...церковное покаяние и содержание в монастыре от шести недель до 3-х месяцев».[82] В Своде законов 1832 г. предпринята еще более решительная попытка вывести эти дела из компетенции церкви: дела о прелюбодеянии оставались все еще в ведении духовного суда. То, что касалось морали и нравственности, церковь не собиралась отдавать на откуп светской власти. Свои установления она отождествляла с верностью православию и — шире — христианству.

В XIX столетии брачно-семейные дела рассматривались в соответствии с двумя правовыми традициями, при этом подчас нормы старого права, основанного на византийских нормативных кодексах, прямо противоречили, особенно в имущественных вопросах (уже тогда женщины постепенно получали правоспособность и самостоятельность в имущественных делах), праву новому, светскому, к 1830-м гг. изданному в «Полном собрании законов Российской империи».

Ни в каких новых собраниях законов не нашлось бы места прописанному в подробностях ритуалу позорящего наказания именно для женщин, но ведь известно, что писаное право в России формировалось несколько в стороне от народных традиций, а совершенствовалось с учетом прежде всего идеологических, экономических, политических запросов государства, а не личности. Позорящие наказания в российском светском праве как таковые существовали, но «особость» гендерно-атрибутированных позорящих наказаний, то есть позорных именно для женщин, ни в каких светских сводах законов не была прописана. Однако даже юристы того времени разделяли мнение, что позорящие женщин наказания зиждились на стремлении «посрамить виновных, дабы унизить в лице их порок и возвысить значение добрых нравов».