Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.) - [29]
Использование холодного оружия было достаточно распространено. Ульяна Дмитриева дочь и Фекла Алексеева дочь заявляли в своих челобитных о том, что их мужья увечили их ножом.[285] Фельдшер Васильев также поколол свою жену ножом (и еще находившуюся рядом солдатскую жену),[286] московский купец Григорий Кунев порезал ножом себя и свою жену Ирину.[287] Солдатская жена Анна Михалкова обвиняла мужа в увечье кортиком.[288] Использование холодного оружия вносило некоторый момент подготовки к совершению деяния и нанесению увечья, потому рассматривалось более строго, чем простые побои.
Жестокое обращение и увечья часто приводили к выкидышам, что также воспринималось судом более серьезно, нежели побои без последствий. Марья Титовна Лопухина, жена стольника Степана Ивановича Лопухина, пережила несколько выкидышей (только два в 1730 г., в феврале и декабре), прежде чем ей позволили перейти под защиту дяди полковника Афанасия Прокофьевича Радищева.[289] Жена оконнишнего дела мастера Ивана Хлебосолова заявила своему духовному отцу на исповеди, что муж у нес выдавил младенца уже четвертого по счету. Освидетельствование показало, что у мертвого младенца голова была помята и череп вдавлен.[290] Прасковья Иванова, жена секретаря СПбДК Василия Иванова, в челобитной в Синод (в связи с конфликтом интересов) заявляла, что преждевременно родила младенца, который жив, но болен, после того, как «муж бил ее нагую веревками, топтал ногами и давил шею».[291] Дела о выкидышах обычно рассматривались светскими судами, куда духовные власти отсылали дела по окончании своего расследования (о разводе или о раздельном проживании). Уложение хотя и говорит только о выкидыше в результате действий постороннего лица, однако относит преступление эго к разряду серьезных и предполагает жестокое наказание (кнут нещадно, гл. XXII, ст. 17-18).[292]
В жалобах дворянок побои часто соседствуют с обвинением в прелюбодеянии, в особенности с дворовыми девками или служительницами. Как мы видели, прелюбодеяние оставалось абсолютным и не подвергаемым сомнению поводом к разводу; прелюбодеяние с дворовыми также являлось уголовно наказуемым преступлением (Уложение, гл. XX, ст. 80), поэтому данные факты указывались в челобитной с целью сделать иск более успешным, с одной стороны, а также продемонстрировать характер мужа, с другой. Ксения Григорьевна Дурново утверждала в своем иске, что ее муж «служительниц девок и многих крестьянских женок батожьем заставил жить с собою блудно».95 В деле Солнцсвых-Засеки- ных жена прямо обвиняла мужа в насилии над дворовыми.96 Прасковья Григорьевна Трифонова уличала своего мужа (канцеляриста Московской губернской канцелярии) в держании наложниц и прижитии с ними детей.97 Марфа Бахтсярова (урожденная княжна Путятина) обвиняла мужа в сожительстве с тремя крепостными девками, родными сестрами, и Тверская Духовная консистория дала Марфе развод именно на этом основании.[293] Анна Васильевна Озерова подала жалобу на своего мужа секунд-майора Михаила Константиновича Озерова в систематическом прелюбодеянии с дворовыми, в том числе в сожительстве одновременно с двумя девками, которые на следствии показали, что жили с ним только из неволи по насилию.[294]
Беспрецедентный произвол помещиков в условиях крепостного права имел те же корни, что власть мужа над женой или самодержавная власть российских правителей: женская сексуальность становилась объектом и символом данного произвола. Сексуальная эксплуатация крепостных женщин была постоянным напоминанием свободным женщинам дворянского происхождения о том, до каких границ может простираться власть мужа по отношению и к ее собственному телу. Трудно оценить, насколько дворянки сочувствовали крепостным женщинами. В изучаемых делах в случае положительного исхода женщины, состоявшие в прелюбодейной связи, даже если они были изнасилованы, все равно подвергались наказанию (как правило, плети и отсылке в монастырь в тяжкие работы на несколько месяцев), и дворянки использовали их в своих интересах, но в деле Солнцевых-Засекиных княгиня Марфа Петровна защищала свою дворовую Ульяну, которую князь изнасиловал, и пыталась взять ее с собой к брату.[295]
Изоляция и ограничение свободы, а также отказ в содержании дополняли иски о побоях и других насилиях. В деле против бригадира Дмитрия Порецкого его жена Ирина (1730 г.), вынужденная объявить «слово и дело», чтобы просто попасть в суд и подать свою жалобу, обвиняла мужа в том, что он держит сс запертою в одной палате и без пищи, а дворовые девки посылают сс за пищей к собакам, а также в недопущении к причастию и к духовному отцу и в церковь.
