«Быть может за хребтом Кавказа» - [89]

Меж тем — это последние месяцы жизни Пушкина; Вяземский и В. Ф. Одоевский в ту пору ближайшие его сотрудники и друзья, в Элегии же Одоевского удивительная перекличка с пушкинским «Арионом»: Пушкин тоже повествует о «челне», который опрокинут «вихрем», поэт чудом уцелел; но «погиб и кормщик, и пловец». Одоевский же как бы ведет рассказ от имени погибшего:

Меня чужбины вихрь умчал

И бросил на девятый вал

Мой челн, скользивший без кормила…

Мы отнюдь не настаиваем, что Пушкин познакомился с Элегией, хотя это очень возможно. Только подчеркиваем, что накануне гибели величайшего поэта именно в его кругу делались попытки спасения первого поэта каторги; попытки, фатально приближавшие его гибель.

Отец мечтал, конечно, не о Кавказе: 6 января 1837 г. ходатайствовал о перемещении сына во Владимирскую губернию, родовое имение. Однако сверху отвечали: «Нельзя, уже отказано Ивашеву» (см. [Одоевский. Кубасов, с. 91–92]). Запрет возвратиться декабристу Ивашеву и его семье создавал «прецедент». Через два года в Сибири умрет жена Ивашева, через три года — он сам; для Одоевского же оставался еще не использованный «кавказский шанс».

Вскоре из Петербурга и Владимира в Ишим передали, что пора подавать новую просьбу.

18 мая 1837 г. Одоевский пишет на имя Бенкендорфа в своем обычном духе: «Сиятельнейший граф! Я осмелюсь обратиться к высокому предстательству вашего сиятельства. Всемилостивейший государь даровал мне десятилетие не тяжких, заслуженных мною наказаний, но здравых размышлений, закаливших меня в беспредельной преданности его императорскому величеству. Теперь после стольких лет одинокой, мысленной жизни могу ли я сам постигнуть безумие, минутно навеянное на мою тогда неопытную и слишком юную душу? Нет, я желал бы отмыть всею моею кровью пятно преступления, лежащее на моем имени. Умоляю вас, сиятельнейший граф, испросить высочайшую милость — испросить мне место в рядах Кавказского корпуса. […] Еще раз убедительнейше умоляю вас, сиятельнейший граф! Государь после стольких милостей и при вашем за меня всевеликодушном предстательстве не откажет мне в счастии положить жизнь за него под сенью его победоносных знамен» [Одоевский. Кубасов, с. 330–331].

Снова покаяние, в котором явственно слышится повторение старинных грибоедовских слов: «Я оставил тебя прежде твоей экзальтации… Она была мгновенна».

Не пройдем и мимо нового пророчества, нового варианта «Ах, как славно мы умрем!»: счастие «положить жизнь»…

На письме Одоевского царь начертал резолюцию: «Рядовым в Кавказский корпус. 20 июня».

«В краю далеком»

Поминая Грибоедова, Одоевский мысленно следует за ним; далекий край — это и Кавказ, где лучший друг сложил голову, это и страна духа, праха, откуда никогда не возвращаются.

Одоевского притягивают оба далеких края, и вот к обоим путь открыт.

На Кавказе, продержавшись несколько лет под пулями и лихорадкой, можно опять, лет в 40–45, получить первый офицерский чин, выйти в отставку и уехать — не в столицу, конечно, но хотя бы в имение, к родственникам и под надзор.

Давно, с 1829 г., просится на Кавказ Владимир Лихарев. Ходатайствует семья — мать, Пелагея Лихарева, вместе с нею «жена его и малолетний сын» (жена оставит декабриста позже). Сначала отказали: Лихарева только переводят из глухого села Кондинского в городок Курган. Дважды, 3 июня 1837 г. и 30 июня 1839-го, жена министра финансов Екатерина Захаровна Канкрина просит перевести на Кавказ ее брата-декабриста Артамона Муравьева. Ей отвечено, что «Его величество не может еще распространить на него всемилостивейшего прощения» [ЦГВИА, ф. 1, оп. 1, № 11502].

Тогда же царю передают просьбу одной из влиятельнейших придворных дам, княгини Волконской (бумага передана через посредство ее сына, одного из крупных сановников, князя Н. Г. Репнина-Волконского): престарелая женщина умоляет «вывезти из Сибири» ее сына Сергея Григорьевича Волконского.

Нельзя!

10 июля 1838 г. прославленный герой Кавказских войн генерал-лейтенант Раевский (сын знаменитого полководца 1812 г., брат Марии Раевской-Волконской) отправляет царю просьбу, где старается быть столь откровенным, что, пожалуй, поступается правилами чести: «Ваше Императорское Величество! Отдаленный службою и войною, я лишился последнего утешения видеть кончину отца моего. Последнее завещание его было препоручить мне участь сестры моей. Без заблуждения и любви, она пожертвовала собою святым узам супружества. Верноподданный, я не прошу за Волконского, он сего недостоин; частное лицо, я не прошу за него, он погубил сестру мою. Но поселением Волконского на восточных берегах Черного моря Вы приблизите сестру мою к ее семейству, к родственной могиле. Моя жизнь Вам посвящена, государь, удвойте мои силы Вашим милосердием: дочь и внуки покойного Раевского — поселяне в Сибири!»

Через два с половиной месяца — ответ (28 сентября 1838 г.): «Высочайше повелено оставить эту просьбу впредь до времени»; Раевский через год напомнил, военный министр Чернышев положил резолюцию: «Не считаю нужным вновь докладывать» [ЦГВИА, ф. 1, оп. 1, № 12091].

Царь отказал, хотя просьбу поддерживал старинный друг и сослуживец Волконского граф Воронцов. Действительно, бывшего боевого генерала, князя — в рядовые: слишком