«Быть может за хребтом Кавказа» - [102]
До Лермонтова это фактически уже произнесли Грибоедов, некоторые декабристы. Но Лермонтов, не зная грибоедовского завета, исполнил его: сказал о Саше лучше всех и громче всех.
Так память Одоевского странным светом, «легким паром вечерних облаков» засветилась над Россией. Частицей «тихого пламени» попала в примечательнейшие умы и сердца, которые стали оттого умнее, добрее.
Глава 9
Эфирная поступь
Что грустного в душе вы сохранили?
Огарев
Затем — университет; в 21 год — арест и ссылка.
Герцена — в Вятку, Огарева — в Пензу, нескольких товарищей — по другим краям.
В ту пору, когда Лермонтов благодаря стихам о Пушкине стал мгновенно знаменит; в ту пору, когда Одоевский перемещался из Восточной Сибири в Западную, а оттуда на Кавказ, — из Пензы к сосланным и несосланным друзьям шли (очень часто с оказией) регулярные письма Огарева, по которым легко составить представление о духе, мировоззрении молодого человека — революционера, поэта.
27 декабря 1835 г. Николаю Кетчеру в Москву: «Я и мизантроп и филантроп, не люблю людей, но люблю человечество. […] Ему каждая минута моего существования, ему каждое биение сердца, ему каждая мысль ума, твердость воли. […] Веры моей не поколеблят никакие Мефистофели». Огарев уже имеет план журнала «для тех, которые хотят думать и чувствовать, и для тех, которые хотят существовать»: в журнале много места должно уделяться образованию, рецензиям; в нем должны быть карикатуры, цена должна быть самая дешевая. Кроме русских авторов (например, Чаадаева) предполагается приглашение зарубежных: «Я сосредоточиваюсь, молчу и собираю полки в голове моей» [ЛБ, М. 5185, № 17, п. 1].
Разумеется, в России с журналом ничего не выйдет, и Огарев, сам того не подозревая, уже готовится к тому журналу, тем изданиям, которые четверть века спустя он станет без цензуры выпускать вместе с Герценом.
В мае 1836 г. Огарев женится, и друзья начинают «подозревать» его, что он изменяет общественным идеалам. «Обвиненный» защищается, в письмах обличает провинциальное дворянство, вздыхает по социалистическим идеалам: «Это равнодушие к благу общему, эта бессовестность в поступках наводит не на слишком высокое заключение о характере нации, и чем более вглядываюсь в лица моих почтенных сограждан (всех сословий), тем резче выставляется эта ужасная черта: бессовестность […], и я ношу на себе отпечатки духа народного!» [там же, п. 5, 1837].
В стихах, посвященных погибшему Пушкину:
Перекличка огаревских стихов с лермонтовскими несомненна (Огарев, впрочем, свое сочинение не распространял, и оно было напечатано лишь в 1931 г.).
Совпадение тем сильнее оттеняет немалые различия.
Мы не станем толковать о том, что стихи Лермонтова талантливее, — поговорим о человеческом типе, образе мыслей лермонтовского ровесника.
Тональность совсем другая; почти нет насмешливости, преобладает страдальческий оптимизм, «благородные мечты», восторженность… «Круг этот, — вспоминал позже П. В. Анненков, — походил на рыцарское братство, на воюющий орден, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по лицу пространной земли нашей, и который все-таки стоял […] поперек всего течения современной ему жизни, мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый другими» [Анненков, с. 270].
Огарев о том же писал Кетчеру в начале 1839 г.: «Мне кажется, что мы все один цветок, прекрасный цветок с несколькими ветками, но который вырос из одного зерна» [ЛБ, М. 5185. 18, п. 1].
Итак, стремящийся к деятельности, благородный, восторженный оптимист Огарев весной 1838 г. отправляется с женой на северный Кавказ. Ссыльному получить подобное разрешение было непросто, и много позже Огарев вспомнит: «…наконец губернатор занял у меня пять тысяч рублей ассигн. (без отдачи, разумеется), выхлопотал мне разрешение ехать на Кавказ… лечиться. Я сам хорошенько не знаю, был ли я действительно болен или нет. Мне кажется, болезнь моя была только смутная тоска. […] Тоска темного сознания, что я свою жизнь пускаю по ошибочной колее» [ПЗ, VI, с. 338].
Огарев поясняет, что хотел встретиться с некоторыми друзьями, особенно с лечившимся на Кавказе Сатиным: «Мне так хотелось обнять его со всей горячностью юношеской дружбы и почувствовать на деле то, в чем я и не сомневался — что ссылка нас ни на волос не изменила и что мы встречаемся с прежней неизменной готовностью жертвовать собой на общее дело» [там же, с. 339]. При этом, однако, молодого человека одолевали сложные философские сомнения о степени доверия уму и чувству, о сен-симонизме и христианстве: «Все вместе вызывало настроение смутной тоски, которую я принимал за болезнь, грусти мечтательной, мечтательных ожиданий, мечтательных раскаяний, что, может быть, не лишено своего поэтического оттенка, но слишком расслабленно и неспособно надолго владеть человеком, потому что несостоятельно ни перед мыслью, ни перед жизнию» [там же, с. 340].
