«Быть может за хребтом Кавказа» - [101]

Вторая ссылка на Кавказ, начавшаяся очень скоро после прощания с А. И. О., еще не раз приведет Лермонтова на свидание с тенью «милого Саши», туда, где тремя годами ранее «мы странствовали с ним в горах Востока»; беседы с Лихаревым, свидетелем последних недель Одоевского, с Назимовым, адресатом последнего письма… Владимир Лихарев, узнав, что любимая жена воспользовалась правом на «легкий развод», которое Николай I предоставил женам декабристов, и снова вышла замуж, так же, как Одоевский, искал смерти — и нашел на глазах Лермонтова в сражении с горцами у речки Валерик (в переводе — «река смерти»). Еще через четыре месяца, 25 октября 1840 г., выходит в Петербурге том лермонтовских стихов — и в нем перепечатывается прощание с Одоевским.

Расставаясь со столицей, Лермонтов сочинил:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Тучки — это ведь тень, «двойники» тех вечерних облаков (из стихотворения «Памяти А. И. О<доевско>го»), которые,

Едва блеснут, их ветер вновь уносит…

Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

Потом Лермонтова убили — через два года без одного месяца после гибели Одоевского: он играл со смертью, дразнил ее — в отчаянных набегах, опаснейших шутках.

Еще немного оставалось прожить — и вдруг вышла бы отставка, желанная статская жизнь, литературные труды.

Но не ценою смирения!

Смертник — «мартир». Подобно тому как был смертником Одоевский, когда не желал уезжать из гиблого места, хотя уж маячили в недалеком будущем чин и отставка.

Евдокия Ростопчина, столь беспечно и бездумно толковавшая об Одоевском накануне его гибели, все выскажет двумя стихотворными строчками:

Поэты русские свершают жребий свой,

Не кончив песни лебединой…

Так завершается история дружбы Михаила Лермонтова с Александром Одоевским. Месяц общих странствований. Четыре года воспоминаний. Так оканчивается сложный, печальный сюжет «Лермонтов и декабристы». Молодые старички сердились — бывалый Лермонтов саркастически сомневался в их опыте. И с Одоевским — он много старше. Но не смог разозлиться, не сумел рассориться… И кто же измерит, насколько помолодел колючий корнет от общения с тем солдатом? Кто знает, сколько знания (о Грибоедове, 1820-х годах, 14 декабря, Сибири), сколько мудрости было наградою великому поэту за то, что полюбил Одоевского, полюбил, споря с ним, удивляясь, как после стольких лет каторги и ссылки «чистый пламень чувства не угас», полюбил, не желая принимать религии в Одоевском смысле.

Полюбил за

…звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную.

Настала пора хоть немного порассуждать об отсутствии одоевского декабризма в лермонтовском ему надгробии. Скажем коротко: декабристы влияли на следующие поколения и общим своим делом, и неповторимостью личностей. Одни запомнятся своему народу более всего прямым подвигом, бунтом, жертвой; другие — достоинством, твердостью, бодростью в каторге и на поселении; третьи — улыбкою среди мук и горестей…

Одоевский вышел на площадь — и это осталось в истории.

Одоевский писал стихи — и это осталось в литературе.

Но, сверх того, ценою карьеры, здоровья, жизни, ценою тяжких спадов и новых взлетов, за долгие, тяжкие годы он выработал столь неповторимый тихий, светлый дух, такую необыкновенную личность («Я перенес все от слабости»), что именно этим более всего другого поразил Грибоедова, Лермонтова и, таким образом, незримо соучаствовал в их трудах.

Если важно изучать поэтическое взаимодействие разных мастеров, схожие образы, эпитеты (дело филологическое!), то не менее интересны взаимодействия человеческие. Эхо бесед с «милым Сашей» мы найдем в «Герое нашего времени» и в «Мцыри». Вчитываясь в знаменитое стихотворение, записанное вслед за «Памяти А. И. О<доевско>го», не пропустим строк:

И если как-нибудь на миг удастся мне

Забыться, — памятью к недавней старине

    Лечу я вольной, вольной птицей;

И вижу я себя ребенком…

………………………………………………

И странная тоска теснит уж грудь мою:

Я думаю об ней, я плачу и люблю,

    Люблю мечты моей созданье

С глазами, полными лазурного огня…

(Курсив, конечно, наш)

Притом Лермонтов угрюмо бросил об Одоевском:

Дела твои, и мненья,

И думы, — все исчезло без следов…

Ну чего, кажется, проще — заняться опровержением. Нет, не исчезло дело Одоевского, оставило след… Но ведь Лермонтов хорошо знает, о чем говорит. И в конце концов сами стихи «Памяти А. И. О-го» — весомое самоопровержение; они одни не дали бы исчезнуть без следов.

Думаем, что мысль Лермонтова проста: даже если и останется след, все равно нечего радоваться.

Какое дело нам, страдал ты или нет?

На что нам знать твои волненья?

И вот что получается: Одоевский-декабрист, Одоевский-поэт — об этом Лермонтов почти не думает, тут слово за следующими поколениями. Зато важнейший лермонтовский мотив немало поблек, утратился в позднейших ученых трудах. Если перевести дорогую нам лермонтовскую мысль на более сухой, научный язык, то надо сказать, что крупнейшим вкладом в отечественную культуру была не только (и, может быть, не столько) общественная, литературная деятельность Александра Ивановича Одоевского, сколько его человеческая личность, тихая, благородная, веселая, погибающая…