«Быть может за хребтом Кавказа» - [99]

Смерть поэта Пушкина, смерть поэта Одоевского…

Укор невежд, укор людей

Души высокой не печалит…

Лермонтов скажет, запишет, у Одоевского же это выйдет как-то само собой, с улыбкою, верою.

Лермонтов не хотел, не мог так верить в высшие силы, потустороннее, высшее начало, как его собеседник; но в поэме «Сашка» (писанной примерно тогда же, когда и «Памяти А. И. О<доевско>го») еще раз вызовет дух умершего, жалея его и себе пророча!

И мир твоим костям! Они сгниют,

Покрытые одеждою военной…

И сумрачен и тесен твой приют,

И ты забыт, как часовой бессменный.

Но что же делать? — Жди, авось придут,

Быть может, кто-нибудь из прежних братий,

Как знать? — земля до молодых объятий

Охотница… Ответствуй мне, певец,

Куда умчался ты?.. Какой венец

На голове твоей? И все ль, как прежде,

Ты любишь нас и веруешь надежде?

Веруешь надежде: об этом вторая строфа «Памяти А. И. О-го»:

Он был рожден для них, для тех надежд,

Поэзии и счастья… Но, безумный —

Из детских рано вырвался одежд

И сердце бросил в море жизни шумной,

И свет не пощадил — и бог не спас!

Но до конца среди волнений трудных,

В толпе людской и средь пустынь безлюдных,

В нем тихий пламень чувства не угас:

Он сохранил и блеск лазурных глаз,

И звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную.

Если бы остановить на этом месте читателя, не знающего, кто и о ком пишет, и спросить: сколько лет автору и сколько адресату?

Ну, понятно, автор старше!

Дважды мелькнуло ключевое слово детский:

Из детских рано вырвался одежд…

И звонкий детский смех…

А в черновике —

Мущины детский смех и ум и чувства…

Для нашего разговора — мотив важнейший!

За каждой строчкой, эпитетом угадываем лермонтовское: «У меня не так, наоборот».

«Тихий пламень чувства» Одоевского — и лермонтовское «Из пламя и света рожденное слово».

Блеск лазурных глаз, вера гордая в людей и жизнь иную; но только что в «Думе»:

И ненавидим мы, и любим мы случайно…

Недаром так много, неожиданно много в разных лермонтовских стихах — о детях, смехе ребенка. О прекрасном мире, откуда он ушел, но завидует тем, кто хоть часть его сохранил:

С святыней зло во мне боролось,

Я удержал святыни голос…

Лермонтов будто готов вслед за Грибоедовым повторять, что Саша Одоевский — это «каков я был прежде». Только Грибоедов был на семь лет старше, а Лермонтов — на 12 лет моложе Одоевского.

Любопытнейшая ошибка декабриста Лорера: «А. И. Одоевский скончался на 37-м годе своей жизни, Пушкину было 37, Грибоедову 37 и Лермонтову было 37 лет…»

Недавно опубликовавшая эту запись И. С. Чистова (см. [Лерм. Иссл., с. 195]) полагает, что здесь описка; но ведь декабрист удивляется тому, что четыре поэта погибли в одном возрасте! Грибоедова Лорер не встречал. Лермонтов же казался ему много старше своих лет…

«А вы думаете, — сказал Чаадаев, — что нынче еще есть молодые люди?» («Былое и думы»).

Сестра декабриста Лунина писала сосланному брату примерно в это время: «Болезнь нашей эпохи — что нет более ни детства, ни юности — все проходит до времени, и я вижу у слишком многих молодых людей преждевременные моральные морщины» (письмо № 329, 16 августа 1835 г., франц. яз. [ПД, ф. 368. I, № 21].

Лермонтов старше эпохою, а не возрастом. Но — невольно иль вольно — он увлечен призраком иной жизни, воплощенной в лысом, молодом солдате. Лермонтовская броня пробита; каждая строка о Саше кончается мыслью о себе, тоже рожденном «для них, для тех надежд, Поэзии и счастья…»

Мы не знаем, не узнаем, как сумел Одоевский завоевать Лермонтова, и можем только сослаться на другую, сходную сцену.

Белинский (посетивший Лермонтова на гауптвахте в апреле 1840 г.): «Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: „Дай бог!“» [Белинский, с. 509]. И. И. Панаеву Белинский рассказал: «Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть… Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему. Мне наконец удалось-таки его видеть в настоящем свете. А ведь чудак. Он, я думаю, раскаивается, что допустил себя хоть на минуту быть самим собою, — я уверен в этом…» [Панаев, с. 221].

Конечно, Белинский лишь на три года старше поэта — почти ровесник — и личность совсем не «Одоевская» (о чем еще речь впереди); но общий дух двух «диалогов» весьма сходен…

Возвращаясь же к стихам «Памяти А. И. О<доевско>го», мы быстро отыскиваем там авторское пророчество самому себе, привычное для больших поэтов: И свет не пощадит, и бог не спасет…

Но он погиб далеко от друзей…

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Покрытое землей чужих полей,

Пусть тихо спит оно, как дружба наша

В немом кладбище памяти моей!

Ты умер, как и многие, без шума,

Но с твердостью. Таинственная дума

Еще блуждала на челе твоем,

Когда глаза закрылись вечным сном;

И то, что ты сказал перед кончиной,

Из слушавших тебя не понял ни единый…

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,

Или тоска по жизни молодой,

Иль просто крик последнего недуга,