«Быть может за хребтом Кавказа» - [104]

Я видел вас, пришельцы дальних стран,

Где жили вы под ношею страданья,

Где севера свирепый ураган

На вас кидал холодное дыханье,

Где сердце знало много тяжких ран,

А слух внимал печальному рыданью.

    Скажите мне, как прожили вы там,

Что грустного в душе вы сохранили

И как тепло взывали к небесам?

Скажите: сколько горьких слез пролили,

Как прах жены вы предали снегам,

А ангела на небо возвратили?

Вопрос «как прожили вы там?», конечно, риторический. Поэт уже расспросил «пришельцев дальних стран» и многое знает; строки о «прахе жены», «ангеле» — первый поэтический отклик на смерть Александрины Муравьевой, жены декабриста Никиты Муравьева, окончившей дни в Чите шестью годами раньше.

    Я видел вас! Прекрасная семья

Страдальцев, полных чудного смиренья,

Вы собрались смотреть на запад дня,

Природы тихое успокоенье,

Во взоре ясном радостно храня

Всепреданность святому провиденью.

Нам, с детства привыкшим к преемственности русских революционных поколений, поначалу странным кажутся строки Огарева, восхищающегося «чудным смиреньем»: понятно, тут речь идет не о капитуляции пред «властью роковой», а о том внутреннем смирении, которое стоит многих внешних побед; и все же, зная, кем были декабристы и кем станет Огарев, — мы признаемся, что с подобным мотивом встречались не часто.

Длинное, 54-строчное стихотворение Огарева кончается шестистишием, обращенным к другому поэту:

    И ты, поэт с прекрасною душой,

С душою светлою, как луч денницы,

Был тут, — и я на ваш союз святой,

Далеко от людей докучливой станицы,

Смотрел, не знал, что делалось со мной, —

И вот слеза пробилась на ресницы.

Поэт Николай Огарев — поэту Александру Одоевскому. Более десяти лет назад Саше Одоевскому посвятил трагические стихи Грибоедов («Я дружбу пел…»); год спустя явится на свет лермонтовское «Памяти А. И. О-го».

Огарев и эти стихи не напечатает при жизни (увидят свет лишь в 1902 г.); но не раз еще захочет помянуть поэта-декабриста.

Многое, однако, должно было случиться прежде, чем ему удастся это сделать…

Еще 20 лет

В то лето, когда Одоевский погиб на черноморском берегу, в ту зиму, когда Лермонтов сочинил и напечатал свое стихотворное воспоминание, — в 1839-м Огарев после длительного перерыва снова оказывается в Москве, видится с Герценом, Кетчером, Сатиным, Грановским…

Сложнейшие разговоры, споры — о социализме, христианстве, Гегеле, европейском влиянии; затем мучительные поиски истины, «выстрадывание» ее диспутами, статьями, стихами, социальными экспериментами. Сложно, противоречиво, но неуклонно Огарев все теснее связывает себя с идеями демократии, социализма, материализма; он как будто довольно быстро удаляется от того странного состояния, от того восторженного религиозно-нравственного отречения, что явилось на Кавказе летом 1838 г.

В начале 1847-го навсегда покидает Россию Герцен; среди увезенных с родины бумаг — листок, на котором рукою жены Герцена, Натальи Александровны, переписано лермонтовское «Памяти А. И. Одоевского» (ныне [ЛБ, ф. 69. IX. 278]).

Огарев же попадает в новую ссылку и только после тяжелых испытаний, весной 1856 г., соединяется с Герценом в Лондоне.

Отныне два друга, писателя, деятеля — во главе Вольной русской типографии.

Осень 1860-го, 22-й год, как затерялась могила Одоевского; скоро 20 лет, как нет Лермонтова. Явились уж те самые сыновья, от которых Лермонтов ожидал «строгости судьи и гражданина». И верно угадал, что его дети (или декабристско-пушкинские внуки) будут снова молоды.

Осень 1860-го. Всего несколько месяцев осталось до освобождения крестьян; каждые две недели, а порою и через неделю выходит восьмистраничный «Колокол», а также сборники «Голоса из России» и «Под суд!», быстро отзывающиеся на актуальнейшие общественные, политические явления. Однако давно уже было замечено, что, чем напряженнее, острее была повседневность, чем активнее откликались на нее Герцен и Огарев, тем больше они старались издать материалов и о прошлом. Разбор последних крестьянских проектов, секретные документы из царских и губернских канцелярий Александра II постоянно соседствовали с воспоминаниями и документами о декабристах, Радищеве, Фонвизине, общественной борьбе 1830–1840-х годов.

Герцен и Огарев не скрывали, зачем им нужно это непрерывное соединение сегодняшнего и вчерашнего: традиция, опыт предшественников помогают возвысить, «облагородить» сегодняшнее и завтрашнее движение…

Два человека, Герцен и Огарев, с помощью минимального количества технических сотрудников издавали одновременно множество печатной продукции, выполняя труд, доступный в обычной обстановке десяткам, а может быть, сотням литераторов. В таких условиях времени почти не было, и отдых осенью 1860-го Герцена у моря, на острове Уайт, был явлением совершенно исключительным. Огарев остался за «главного», но между Лондоном и Уайтом не прекращается деловая переписка.

В начале октября 1860 г. Огарев спрашивает Герцена: «У тебя статья Цебрикова? Или нет?»; 9 октября: «Статью об Овене жду» [ЛН, т. 39–40, с. 386, 388].

За этими двумя фразами скрыто очень многое. Речь идет о VI книге знаменитого альманаха «Полярная звезда», который выйдет через несколько месяцев.