Быстроногий олень. Книга 2 - [71]

Упряжка подходила все ближе и ближе. Вот уже четко вырисовывается фигура человека, сидящего на нарте.

— Да, это он! Я узнаю своего врага! — прошептал Тэкыль.

Руки у шамана тряслись. Мушка плясала, туманились слезящиеся глаза. Передохнув, чтобы унять стук сердца, шаман нажал гашетку. Ночную тишину рассек звук выстрела. Нарта двигалась дальше. Человек сидел на ней как ни в чем не бывало. Лишь быстрее побежали собаки. Задыхаясь, шаман лихорадочно отомкнул замок винчестера. Блеснув на лунном свете, вылетела пустая гильза. Щелкнув замком, Тэкыль снова приложился к винчестеру. Мушка заплясала еще сильнее.

Тщательно целился шаман, с ужасом думая о том, что может промахнуться и на этот раз. И только он хотел нажать гашетку, как нарта скрылась за поворотом. С яростью обрушил о скалу Тэкыль свой винчестер. Звякнула сталь. Скользнув по заиндевелому камню, винчестер полетел вниз, ударяясь о скалы.

Потрясенный, с безумным взглядом, шаман долго стоял на одном месте.

— Даже пуля моя не взяла его! — наконец тихо прошептал он и вдруг почувствовал новый, еще более сильный приступ ярости.

— Камлать! Сейчас буду камлать! Я все равно нашлю на него порчу! — закричал он и ловко, несмотря на свою старческую беспомощность, покарабкался куда-то по скалам.

Добравшись до своей яранги, шаман Тэкыль рванул край рэтэма, прикрывавшего вход, и закричал, срывая голос:

— Зажигай костер и убирайся из яранги! Сейчас у меня будет самое большое в жизни камлание!

Жена Тэкыля испуганно шнырнула из полога, быстро разожгла костер и, выйдя из яранги, почти побежала к оленям, бродившим по склону сопки.

Гремя закопченными кастрюлями, Тэкыль нашел медный котелок, налил в него воды, подвесил над костром. Отколов топором кусок смерзшейся оленьей крови, он истолок его каменным молотком в лукошке, сшитом из моржовой шкуры, ссыпал в котелок.

Костер разгорался. Красные отблески его плясали на заиндевелых шкурах рэтэма яранги. Шаман безмолвно смотрел на костер, порой помешивая в котелке растаявшую кровь. Когда из котелка пошел пар, шаман порылся в пологе и вернулся к костру с небольшим кожаным мешочком. В нем хранились засушенные мухоморы, ядовитые травы, корни. Шаман бросил в котелок всего понемножку и, приговаривая заклятия, начал вдыхать из него пар. Постепенно шаман возбуждался. Движения его становились все резче, тело дергалось, вихлялось, голос его то взвизгивал, то понижался до шопота, в слезящихся глазах светилось безумие. Схватив лежавшую возле костра связку закопченных, тронутых временем деревянных рогулек, он быстро подвесил их на цепи, на которой висел котелок. Бросившись к пологу, шаман пошарил за его стенкой, извлек огромную вязанку деревянных идолов, таких же закопченных, как и рогульки. Разрезав ножом ремень, шаман рассыпал идолов у костра, быстро-быстро ощупал их руками. Схватив ложку, зачерпнул содержимое из котелка.

— Сейчас, сейчас я накормлю вас самым злым снадобьем, — бормотал он, поднося ложку к тем местам на идолах, где были намечены рты. — Я пущу вас во все стороны света, вы найдете его, вы дохнете ему в лицо, и тогда сердце его перестанет биться, глаза ослепнут… уши оглохнут.

Все лихорадочнее были движения шамана. Вот он, зачерпнув ложкой из котелка, начал есть сам, размазывая горячую кровь по лицу. Схватив бубен, он ударил в него пластинкой из китового уса и, вскинув его кверху, замер. Закатив глаза под лоб так, что в узких щелях век стали видны только одни белки, он завыл, злобно оскалив черные, гнилые зубы.

— Ооо-о-ого! — тянул он, то повышая, то понижая тон, и, соблюдая монотонный ритм, бил в туго натянутую кожу бубна.

— Га! Ата! Ата! Ата! Га якэй! Якэй! Якэй! — порой восклицал он, стремительно выбрасывая кверху руки.

Плясали языки пламени костра от взмахов бубна, мигали в шатре яранги причудливые тени.

Опьянение от разварившихся в кипящей крови мухомора и ядовитых трав на этот раз пришло к шаману очень скоро. Вихляя тазом, на котором болтались подвешенные к ремню совиные головы и крылья, он скакал вокруг костра, то взвизгивая, то заходясь в истеричном хохоте. Упав на спину, он быстро-быстро засеменил ногами. Тело его сводила судорога, изо рта текла пена.

Но вот шаман затих, затем встал, осмотрелся вокруг. Тэкыль не узнавал, где он, и не понимал, что с ним происходит. Прижав руки к сердцу, он болезненно скривился, застонал. Но тут же снова схватил бубен, снова забился в припадке кликушества.

Жена Тэкыля, безмолвная, как тень, ходила возле оленей. Порой она останавливалась, чутко прислушиваясь к тому, что происходило в яранге. И только тогда, когда там все стихло, она решилась подойти к входу. Открыв осторожно край рэтэма, она внимательно всмотрелась и вдруг отшатнулась. Ей показалось, что Тэкыль лежит у костра мертвым.

Преодолевая ужас, старуха вошла в ярангу, глянула на котелок над потухающим костром, на мешочек с мухомором и ядовитыми травами и тихо сказала:

— Ушел! Совсем ушел в долину предков. Умер.

13

Пурга настолько плотно прибила снег на пастбищах, что Майна-Воопке пришлось уйти со своим стадом еще глубже в тундру, через перевал, на запасные ягельники. И тут между бригадиром и стариком Ятто вышла крупная ссора. Все в стойбище были угнетены ссорой. Для пастухов это было тем более тяжело, что и Майна-Воопка и старик Ятто в течение многих лет жили, как самые близкие, верные друзья.