Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения - [224]

Этот научный махиноморфизм, созданный методами практического рассудочного мышления, естественно роднит науку с техникой. Как в технике устаревшие машины сменяются новыми, так и в махиноморфной науке устаревшие модели объяснения мира уступают место другим, обновленным. И понятно, поэтому, что теоретическая наука, возникшая из побуждений чистой любознательности, очень часто неожиданно обогащает и область практической техники. Нынешняя «атомная эра», обещающая гигантский переворот в промышленной области, возникнув из теоретических исследований строения атома, особенно ясно связала науку и технику. Физико-химики, которые раньше в своих занятиях подобными вопросами казались блаженными теоретиками не от мира сего, теперь, к собственному своему изумлению, стали вдруг артиллеристами. Научный прогресс последнего времени с очевидностью показал, что наука связана тесными родственными узами с практической техникой и что каждый теоретик-физик или химик в конечном счете не что иное, как ушедший далеко вперед на разведку инженер-техник.

37. Творчество разума

Сравнительно с рассудком совсем иными свойствами обладает разум. Рассудок в основе своей всегда обращен в сторону приспособления человека к окружающему миру, к сохранению и улучшению жизни, к самозащите и к расширению сведений так или иначе связанных с материальной культурой. Его сфера – фактическое знание вещей и явлений и той связи между ними, которая полезна или вредна нашему существованию. Развиваясь в этом направлении, он своим знанием с избытком заменяет нам клыки, рога, крылья, мускульную мощь животного мира.

Между тем разум, как высшая форма мышления, направлен на более высокие цели, ничего общего не имеющими ни с самозащитой, ни с материальным улучшением существования. Незаинтересованное познание мира, стремление прикоснуться к истинной тайне бытия, проникнуть в его сокровенный смысл, – вот главная задача разума. И эту задачу он пытается решить по мере своих возможностей в силу анамнезиса, неясных воспоминаний о догреховном пребывании в истине.

Рассудок всегда обращен к земле, даже когда своими числами измеряет расстояния между светилами. Разум всегда обращен к небу, даже когда стремится угадать тайную сущность земной жизни. Не будучи отделенным от рассудка в области мышления, разум своим пафосом познания побуждает науку к пытливости, к смелым обобщениям, к открытиям законов природы. Но отягощенный своим эмпиризмом, своей логикой и математикой, рассудок прерывает эту связь с разумом у той черты, где весь его научный инвентарь знания теряет свой смысл. Как ни странно, это будет звучать лингвистически, но в разуме есть тот элемент иррациональности, которого нет в рассудке и который роднит разум с искусством и религией. Объект разума – истина, объект искусства – красота, объект нравственных утверждений – добро; все это сливается в едином Божественном религиозного сознания. И из этого божественного единства истины, красоты и добра следует и единство способов прикосновения к ним в философии, в эстетике и в этике. Духовная жизнь человека осмысливается этим триединством мироощущения и без этого мироощущения рушится все провиденциальное значение перехода человека из животного состояния в состояние культурное. В план Провидения не входило давать человеку-животному вместо рогов и клыков изощренность рассудка и ограничить его новую жизнь одной только материальной культурой: человек-вещь неизбежно пожрал бы самого себя во взаимной коллективной борьбе.

Родство разума с чувством прекрасного, доброго и божественного вытекает из общности анамнезиса о догреховном существовании, о том блаженном состоянии, когда душа человека непосредственно ощущала присутствие Бога. И это родство должно корректировать и регулировать функции разума, удерживая его от гордыни и от того преувеличенного мнения о себе, как об единственной универсальной способности полного познания мира. Поврежденный грехом разум, как и чувство прекрасного, путем смутного воспоминания-анамнезиса может только прикасаться к какой-либо стороне истины, но не полностью познавать ее. В искусстве это неполное прикосновение к высшей красоте наблюдается особенно ясно: вечная божественная красота постигается не в едином всеобщем образе, а в бесчисленных осколках отдельных художественных творений. Ни одно художественное произведение, даже величайшее по пафосу творчества, не может претендовать на полное достижение предельной красоты. Все богатство культурного человечества в области художественного творчества – только различные приближения с разных сторон к сиянию абсолютно прекрасного.

В таком же состоянии находится и область разума в его творческих попытках философского мышления проникнуть в забытые тайны бытия.

Как живопись при помощи скромных красок, предоставленных ей техникой, будит в нас воспоминание о красоте, как ваяние при помощи технических средств ведет к той же цели, как литература при помощи выработанных рассудком слов и понятий создает высокие образы, так и философия, пользуясь словами и понятиями рассудка, создает различные картины проникновения в истинное бытие мира. Но как нельзя сказать, что в мир абсолютно-прекрасный проник кто-либо один из величайших художников – Рафаэль или Рембрандт, так нельзя сказать, что абсолютно истинную картину мирового бытия дал Платон или Гегель. На всем протяжении истории философии было немало великих систем, создававших свои школы, привлекавших огромное число последователей. Платонизм оказал влияние и на своих современников, и на александрийскую эпоху, и на средневековую схоластику, и на европейское философское мышление, вплоть до марбургской школы начала нашего века. Гегельянство царило в прошлом веке вместе с шеллингианством. Но проходят времена и сроки, уходят из центра культурного внимания старые системы, нарождаются новые. И в этой смене, в этом якобы противоречивом разнообразии трактовок мира и истинного бытия – вовсе не слабость и ничтожность философского мышления, а, наоборот, ее многогранность, ее жизнеспособность, указывающая на то, что потребность разума пробиться к тайне бытия неистребима.