Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения - [222]
Усовершенствования измерительных приборов пространства и времени, вместе с обрабатывающими общими суждениями логики, сделали в конце концов единицы времени и пространства вполне «объективными», перевели их в разряд настоящих математических единиц. И вполне понятно, что возникшее таким образом число, имевшее вначале чисто служебный технический характер, стало постепенно рассматриваться как самодовлеющая ценность, как нечто свойственное самому миру. Единица у Пифагора представляла собой божественную сущность, из которой вытекало все разнообразие мира. Впоследствии философ Плотин считал единицу началом разумности. Числа два, три, семь в древности у различных народов почитались священными.
Все это благоговейное отношение к числам несомненно произошло от того огромного значения, какое те имели для начального прогресса технических знаний. Свойства геометрии и арифметики в приложении к культурноматериальной жизни были настолько замечательны, что в дальнейшем прогрессе знания выдвинули математику на первое место.
36. Истоки духовной культуры
Создав для самозащиты целую цепь орудий в виде продолжения и усиления своих собственных органов; приспособившись механическими способами к успешной борьбе с враждебными силами внешней природы; найдя в членораздельной речи, в числе, в измерении могущественный источник к социальному сплочению и к дальнейшему развитию материальной культуры, – человек достиг неоспоримого превосходства над всем остальным животным и растительным миром. Интеллект, в общей своей форме рассудка, создал из человека новое, невиданное на земле существо, опутанное мертвыми придатками к телу, несущими всем врагам смерть и разрушение. Человек-вещь стал царем на земле.
И, вот, предположим: что было бы с ним, если бы в дальнейшем своем развитии он следовал исключительно по пути материальной культуры, поддержанный рассудочной логикой, с ее усовершенствованным словом, числом и методами математического измерения?
Это было бы самое страшное чудовище в земном мире. Не то органическое, не то неорганическое. Живущее не то животной жизнью, не то жизнью бездушно-механической, для которой не существует даже законов джунглей.
Не было бы у него ни тени настоящего счастья и радости, ни улыбки веселья, ни порывов восторга, ни наслаждения духа. Не было бы представления ни о прекрасном, ни о возвышенном, ни о благородном, ни о низком, ни о добре, ни о зле. Одно только – накопление внешних благ, холодная логика, бесстрастная техника…
Разумеется, не для того Провидение вывело греховного человека из животного состояния и дало ему в руки первое орудие, чтобы создать наряду с остальным живым миром подобного механическая зверя. В божественном провиденциальном плане материальная культура была не самоцелью, а всего навсего средством, необходимой почвой для восстановления и развития поврежденного грехопадением человеческого духа. Принимая идею о том, что человеку предназначено при помощи культуры подняться до сознания своего греха и ее искупления, нелепо было бы думать, что одной материальной культурой цель эта может быть когда-либо достигнута.
В одном из своих диалогов – «Федр» Платон приводит поэтически-метафизическое обоснование своего учения об идеях. Наши души, согласно его взгляду, бессмертны; некогда они поднялись до уровня богов, созерцая мир чистых образов; но, оказавшись слабыми и порочными, души стали людьми. И теперь, когда вид земной красоты пробуждает в них воспоминание, анамнезис, о той чистой красоте, которую они созерцали в небесных высотах, тогда в них возникает тоска и влечение к познанию утерянного. Философский эрос – это именно она, тоска души по неземной родине, стремление к потерянному раю, к божественности прежней безгрешной жизни.
Мы видим, как близки в основе своей эти взгляды величайшего из философов древности к нашему библейски-христианскому пониманию первородного греха и путей его искупления. Отличие здесь только в односторонности платоновского эстетизма, в котором красота заслоняет собой другие высшие ценности, а именно – истину и добро. Но по существу платонизм так близок к христианскому мировоззрению, что даже свирепая средневековая католическая Церковь не подвергала гонению платоновский «реализм» общих понятий. Не только Ансельм Кентерберийский, Альберт Великий и Дунс Скотт, но и Фома Аквинский углубляли схоластику своего времени на учениях Платона и Аристотеля.
Возвращаясь к вопросу о начатках духовной культуры, к возникновению у первобытного человека тяготения к незаинтересованному познанию окружающего мира, к восприятию красоты и к моральному поведению, мы не можем не признать, что создание всех этих духовных ценностей уже в самых примитивных своих проявлениях обязано именно своего рода анамнезису о том состоянии, в котором находилась человеческая душа до грехопадения, когда человек был действительным образом и подобием Божиим. Как ни пытается позитивная наука вывести религиозное чувство из «страха» перед окружающей природой, нравственность из пользы и выгоды, а ощущение прекрасного из «игры», – все эти наивные попытки нисколько не решают вопроса во всей ее глубине. Если дикарь создает своих богов из страха, то почему существует религия у высококультурных народов? Разве это дикари украсили земной шар чудом своего искусства – великолепными храмами? И откуда у человека угрызения совести в тех случаях, когда никто не преследует его за совершенный поступок? И неужели из одной только игры возникает в душе эстетический экстаз перед величайшими произведениями искусства?
