Была не была - [15]

Володе прямо не верилось, что это с ним так разговаривают. Первый раз в жизни так — на равных. Да не просто — о важном говорят; ему, художнику, самому про это интересно.

Может, ошибка? Принял Володю за кого-то другого?

— Не жалеете, что переехали? — спросил он, чтобы напомнить. Художник не ответил. Сам спросил:

— Как наш тополь? Не срубили?

— Еще новых кустов насажали.

— А тетя Шура — соседка — там?

— Таких со двора не выгонишь.

Художник рассмеялся.

— Воюете?

— Да ну их.

— А новые жильцы?

— Ничего. Хорошие.

— Там парень толковый, по-моему, а, старик? Такой мужик крепкий.

— Алька? Он мой друг. И еще Тошка.

— Это которая играет?

Он, оказывается, всех знал. Просто удивительно. Это большое везение — встретить такого человека.

— Я этого Альку твоего сразу приметил. Он, здорово картины смотрит. Это ведь тоже не все умеют. Другой как поглядит, краски на холсте вянут.

— Его избили крепко, — сказал Володя. И покраснел («Озоруют все, достается одному…»)

— Кто избил-то?

— Бандит один. Из ресторана выволок, как пьяницу какого. Сам — ворюга, а все на Альку.

— Бывает.

— И у меня нож отобрали.

— Бандиты?

— Нет, родители.

Они поглядели друг на друга и рассмеялись.

И кусочек обиды отпал. Неизвестно почему.

Потом бородатый отвернулся. Поглядел в окно.

— Только зря по кабакам шатаетесь, не такие вы парни.

— Да мы не шатаемся. Получилось так…

Здесь запросто можно было рассказать про все. Даже про Длинного. Но неловко: Алькина тайна.

— У меня вообще с родителями разлад, — сказал Володя как бы между прочим.

— Чего так?

— А, скучная история. Отец уж больно добрый, боится кого-нибудь обидеть. Вот и получается.

— Отец твой храбрый человек, — сказал художник серьезно. — На войну сам с первого дня пошел. Мог остаться, а пошел. С первого и до последнего… А что добрый, что людей боится обидеть, — так это, брат, не такой уж грех, а?

— Ну все же, — сказал Володя. — Тетя Лида… Ну да черт с ней! А маме… маме мог бы сказать. Что я с этим ножом — разбойник, что ли?

Бородатый улыбнулся, будто вспомнил далекое и нежное:

— Мама твоя красива… Очень красива, — и тряхнул головой. — А ножик, брат, — это извечная путаница… Нам оставляли спички — подогрей обед. А ведь одна спичка и одна стенка коробки — пожар. Огромный пожар. Но спички — это спички, а ножик — символ. Символ силы, что ли, которая не будет пущена в ход. — Он помолчал, подумал: — А еще кони.

— Что — кони?

— Вот ты даже не улавливаешь. Ведь когда погибнет последняя лошадь, мир обеднеет. Осядет на два вершка.

Древние резали по дереву, выбивали на камне — что?

Тигру — грозную пасть, тяжелые лапы, а коню — размах! В нем спрятано движение. Просто так, без цели. Тебе хочется когда-нибудь бежать просто так?

— Ага. Даже очень часто.

Художник кивнул серьезно, включил плитку, поставил на нее белый кофейник.

— Вот, старик, все, что я хотел сказать тебе о ноже.

— Вы говорили про коней.

— Все равно. Как ты не понимаешь? Это то, в чем нет прямой нужды. Из чего не извлекается польза. Только красота. Только одна красота. А спичка — заметь себе — совсем иное. Утилитарная вещь.

— Какая?

— Нужная, понятно? Зажег газовую плитку и бросил в консервную баночку. Вот погляди, у вас на плите такая баночка непременно стоит. Ведь стоит?

— Да.

— Ну вот видишь. И тем не менее спички можно. Хотя, я повторяю — в них пожар. Впрочем, в гадких руках все оборачивается гадостью. Даже краски на холсте. Держи-ка чашку.

Чашки были глиняные и ставились прямо в ладонь — стола не было. Зато кофе очень крепкий и сладкий. Булку разломили пополам. Вкусно и по-братски.

— Учти, такого кофе тебе не приготовят нигде в мире. Не веришь?

Если б он сказал, что у сороконожки две ноги и что она воет, как шакал, — и то бы Володя верил.

Он огляделся, хотел сказать, что ему здесь нравится, но получилось почему-то другое:

— Я из дома ушел, — и сам удивился, как неуверенно прозвучало.

— Заучили? — спросил бородатый, перемалывая белыми зубами булку. Он не принял всерьез.

Но это почему-то не обидело.

— Ага. Заучили.

— Это потому, что любят.

— При чем тут любовь?

— Боятся за тебя.

— А что я делаю?

— Ну, все мы что-нибудь делаем. А страх, как сказал мудрец, советчик плохой. — Художник улыбнулся. — Не мучайся дурью. У тебя старики подходящие и потом — не так уж много людей на свете нас любят, — он поставил чашку на окно. — Ты вот что. Ты скорей определяйся.

— Как это?

— Ну, оформляйся, понимаешь? В человека.

— А что тогда?

— Да ничего. Кто же будет умного учить. Тебе сколько лет?

— Тринадцать.

— В деревне, брат, такие любую работу знают. Вот поедем на Север… — Он закурил, привалился к стене.

Володя даже задохнулся. Или он ослышался — «поедем»…

— …А… когда?..

— Через месячишко. Деньги получу и махнем. Ты ходишь хорошо? Не устаешь?

— Ого! Да я хоть тыщу километров!

— Ну тыщу — не тыщу, а пошагать придется. Я люблю пешком.

Нет, так оно все и есть. Не ослышался!

Вот с этим человеком они сядут в поезд, без узлов и всяких там «вымой руки», «не высовывайся в окно»…

И не на дачу, не в деревню — а на Север. Несколько суток пути!

Если бы Володя был чуть помладше, он бы вскочил, закричал «ура!».

Теперь он только поставил на колени чашку с недопитым кофе, глотнул воздух.