Был смирный день - [35]

После посадки обновлял дранку на крыше.

Задумал перестройку избы; как-то был он в доме отдыха в Малышкове, и возили их на экскурсию в деревню сказочную — Берендеевкой называется. Увидел он там терем с крыльцом — как выточенный. И тогда еще задумал такой себе соорудить. Теперь начал Федор это сооружение с крыльца. Поставил быстро кружевные наличники, что хранились на чердаке, пригодились этому крыльцу впору, и выкрасил его в красный и зеленый цвета. Бабы, что шли с дойки в полдень, дивились на новое крыльцо, садились с ведрами на широких ступенях его передохнуть, крыша-то была высокая да широкая — тени много давала. А май месяц выдался жарким да солнечным, почти как в пору сенокоса.

Отнес Федор Тихоныч проигрыватель свой в колхозный радиоузел и пластинки, что давно собирал. Дома он их все равно не заводил, носил по предвоскресным и предпраздничным дням на станцию для поднятия настроения посетителей. Теперь отдал все это в радиорубку конторы, и по вечерам или в колхозный полдень бухгалтер Семка-хромой передавал концерт по заявкам колхозников. Заявки Семка всегда составлял сам, зная кому что нравится. Для Федора Тихоныча он передавал любимые танго и песни в исполнении Клавдии Шульженко да вальс «Амурские волны» «по причине его службы на том дальнем берегу нашей Советской Родины». Каждый вечер Семка включал свою передачу, и, как всегда, Федор Тихоныч сидел, латал крышу, или строил крыльцо, или рыл «окопы» для деревьев. Даже около озера был слышен голос громкоговорителя, висящего на столбе посередь деревни. И по какому-то внутреннему чутью Федор Тихоныч всегда угадывал, что для него будет исполнять Семка, как будто он и впрямь самолично писал эту заявку в передачу. И когда певица проговорила: «Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой!» — Федор Тихоныч охотно откладывал инструменты и тянулся за портсигаром, отвечая радостно: «Давай, Клавдя, перекурим, с такой женщиной мы завсегда с удовольствием!»

Федору Тихонычу в последние дни не спалось совсем. На рассвете, после третьего запева петуха, он выходил на улицу, и красота мира пугала его. Солнце ошеломляло. Огромадный живой шар, вылезая из-за ближней горы, надвигался на него и на деревню, и тепло становилось все ощутимей. Когда Федор Тихоныч спускался вниз к озеру, то штаны чуть не по колено становились мокрыми от росы. Озеро было чешуйчатым от маленьких всплесков и ряби под ветерком с востока, оттуда, от солнца; тучи, как взбитая розовая пена, растаивали и расползались, а ветер сгонял их прочь, — наверно, так надо было. Солнце по ниточкам-лучам тянуло росы с лугов и из поймы реки. Испаряясь, росы сверкали и метались в поисках этих дорожек на солнце, нижние, еще не востребованные, клубились над землей белым туманом, стремясь также подняться. А когда Федор Тихоныч возвращался домой — трава уже была сухой, и вместо росы он видел застывшие от жарких уже прикосновений паутинные отпечатки брызг…

Хотел бы Федор Тихоныч поделиться с другом своими мыслями, раздумьями: делает-то он все правильно ли? И вот на рассвете, в пору росистого тумана, друг и наставник пришел навестить его. Федор Тихоныч уже собирался идти на озеро, уже оделся и выходил с крыльца, а наставник, видимо, обходил его дом, оглядывая домишко его, маленький и ветхий, остановился возле большого и светлого, приставленного к дому крыльца, сел на лавочку и поманил Федора Тихоныча присесть с ним. Федор осторожно, боясь провалиться сквозь землю, присел рядом. И наставник сказал тут: «Посмотрел я, что ты, Федор, успел сделать, видел и деревья, и крыльцо, и крышу обновленную, и знаю, что на озеро ты собираешься идти — очищать его. Да ведь главное ли все это, что ты успел сделать? Вот вопрос. Не главней ли будет пожалеть кого, посочувствовать, приласкать и обогреть, не дать пропасть?» Появился друг из того росистого тумана, пришел в своей обыденной одежде со старым своим посохом, с которым ходил когда-то в дальний лес сушняк рубить да по грибы, посидел на лавочке у красного крыльца, покурил и, высказавшись, ушел снова туда, в туман. Туман к той минуте съелся как кислотой от солнечных лучей, ушел, растаял, растворился вместе с ним и старик.

Федор Тихоныч даже свесил с лавки руку и дотронулся до пола, желая уточнить: во сне это с ним происходит или наяву. Смекнул только, что во сне это было, когда дотронулся до холодной половицы и, осмотревшись, увидел, что в избе никого нет.

Задумался Федор: а кого бы он смог в этой жизни пожалеть и приласкать? Вот пожалел он уже старую, породистую на вид, но глухую и беззубую собаку, которая отстала от поезда. И даже подумалось теперь, что не ссадили ли ее хозяева нарочно за ненадобностью. Еще он смог бы пожалеть Катю. Ведь она в девках-то из-за него, судя по всему, осталась, хоть и остра была на язык, а за себя не сумела постоять. Дела-то свадебные у них не состоялись потому, что главная загвоздка для нее была в том, что был он рыжий, волосы не совсем огнянные, а лицо так все в крапину, как кукушкино яйцо. В деревне ведь жених будь хоть семи пядей во лбу, но если рыжий, так ни за что ни одна девка не пойдет! А тогда бабка ее, Катькина, еще жива была, слыла знахаркой, травы имела всякие-разные; Катька однажды зазвала его в овраг и показала, что добыла у бабки средство для очищения лица. Около ручья намешала в плошке какой-то зелени и замазала ему все лицо. Мазала, так ничего не больно было, да еще заставила втирать это месиво в кожу что есть силы. Когда лицо стало невыносимо щипать, Катька, испугавшись, убежала и не сказала, что с ним дальше делать. Надо бы смыть эту замазку зеленую тут же в ручье, а Федор стал стирать ее песком и землей, засорил глаза, стал по траве кататься от боли, потом все же на ощупь дополз до ручья и окунул пылавшее лицо в воду. В деревню тогда он пришел только ночью, целый месяц почти никуда не показывался, вся старая кожа отшелушилась и сошла, под ней появилась новая; и верно: веснушек сначала и не видать было, потом на солнышке проступили, но не такие уж яркие. С того времени обозлился на Катьку он страшно. В деревне, когда узнали об этом, стали еще пуще смеяться, перестал он тогда ходить и на вечерние гулянья. Задумку о женитьбе с тех пор оставил совсем. Но думал он о Катьке своей и по сей день, и чувствовал, что намерение ее с этой травой заколдованной, может, и добрым было. Одинока она и теперь, и намекали ему соседи, что зря он девку томит. Но он, боясь еще какого-нибудь подвоха, все же не решался идти свататься. Вспоминалось ему часто, как молодыми бывало гуляли вечерами под гармошку, как в зимние праздники катались на санях с ледяной горы. Вспоминалась Катюшка молоденькой, визгливой, она и сейчас еще шустра, всегда распорядительница на свадьбах, знает много прибауток и всем крестна, только сама детей не имеет — не довелось еще.