Был смирный день - [25]

…Дом был голубовато-зеленый, с яркими наличниками, печью, трубой, но без крыши. Поэтому в нем всегда светло. Даже темь ночного неба не давила на него, ведь светили луна и звезды. А днем — солнце. Пол в доме не деревянный, не земляной даже, а высокотравный, весь в колокольцах и лилиях. Хотя крыши нет, но от дождя можно укрыться, забравшись в печь либо усевшись на ступеньки крыльца, над которыми сохранился навес. Как приятно слушать шелест дождя в запущенном саду, где нестриженые яблони, вишни в густом малиннике, а ближе к крыльцу, прямо против незастекленных окон, распустился колкий крыжовник вперемежку с ветками красной смородины. Это был мой, наш дом, мое, наше жилье. И жили мы втроем: я, мама и отец. Вернее, четверо: и счастье. Здесь никогда не было зимы, и мама ходила по комнатам в самом любимом мною платье. Здесь пахло весной, когда пробивалась сквозь двери трава-мурава, раскрывались чашечки мать-и-мачехи, здесь не облетал яблоневый и вишневый цвет. А на пороге дома лежали тяжелые охапки ромашек и васильков. Еще пахло киселем из красной смородины с крыжовником пополам, который варила мать. Она варила кисель или компот и вовсю ворчала на нас с отцом, требуя, чтобы мы срочно собирали вишневые, смородинные и дубовые листья для засолки огурцов и помидоров.

До самой темноты сидим мы с отцом на крыльце, разбирая вороха листьев, туго натолканных в белую наволочку. А вечер — темнее, темнее, и уже глазам не разобрать, где какой лист, только на вкус. И мы трое — я, мать, отец — надкусываем листья, угадывая: дуб, смородина, вишня. Мать сидит напротив меня, я отчетливо вижу ее на фоне последней светлой полосы. А отец — совсем рядом, я касаюсь его руки, когда достаю листья из наволочки. Но разглядеть хорошенько не могу, потому что, когда человек слишком близко, его плохо видно. И еще потому, что я никогда не видела отца, а знаю его лишь по описаниям матери. И мать чуточку другая, не такая, какой я привыкла видеть ее, а та, которую знал отец до меня. Из-за темноты я перестаю различать свои руки. Сама я, то девочка, то мальчик, ведь отец не узнал, кто родился, и я не знаю, кого он хотел больше — девочку или мальчика. Но я, все равно кто, девочка ли, мальчик ли — его ребенок, он мой отец, и засыпаю, прислонившись к его плечу, забыв свои руки в наволочке с листьями. Сквозь сон я слышу, как разговаривает моя мать с моим отцом. Утром мы с ним идем на речку и играем обязательно в мальчишеские игры. Ведь для себя я все равно хотела быть мальчиком, именно затем, чтобы играть с ним в мальчишеские игры. Когда же мы возвращаемся в дом, чтобы не пугать мать, я становлюсь девочкой. Отец и я все время перемигиваемся, так как знаем наш секрет, а мать пожимает плечами, шутливо сердится. Но вдруг из чашки с золотым ободком я проливаю яркий кисель на скатерть. Пятно не высыхает… Пятно не высыхает… Пятно не высыхает…

Я часто ухожу в тот дом без крыши. Мне так легче расти и жить…

И, приходя к матери, я прошу ее сварить кисель из красной смородины пополам с крыжовником. И налить в мою любимую чашку с золотым ободком. Мать не понимает. Мать сердится на меня.

Мать сказала:

— Людям стыдно в глаза смотреть. Цыганский ребенок!.

Мать кричала:

— И думать забудь!

Мать улещивала:

— Плохо тебе, что ли?

Мать решила:

— Никаких бабок. Твой дом здесь.

Бабкам Елизавете, Марье, Анне было высказано, что отныне дитя будет жить дома, приезжать к ним по праздникам, как у всех людей ведется. Спорить было бесполезно, бабки знали, потому молчали дружно, чем удивили мать, приготовившуюся к длительным объяснениям.

Через недолгое время после этого разговора стали бабки мои часто хворать, то одна, то другая. Недавно приезжал односельчанин бабки Елизаветы, передал наказ, мол, лежит старуха, воды подать некому, не пустят ли внучку в помощь? Ну как не уважить больную? Потом, глядишь, баушка Марья заболела, слегла. А там и бабушке Анне нездоровится.

Добавить могу одно: никогда за все годы детства не видела я своих бабок хворающими, лежащими в постели.

Не знаю, догадывалась мама о бабкиных хитростях, нет ли, но не отпустить не могла.

Помню.

По мартовской голубой дороге приезжает в санях дед Николай Владимирыч. С порога начинает говорить о хворях, недугах, а сам прячет в сторону лукавый взгляд.

И скользят полозья по ломкой колее. И лежа в санях на соломе, укрытая дедовой овчиной, я улыбаюсь, потому что знаю, какой болезнью болеет бабушка Анна. Название ей «весна».

Я кутаюсь в тулуп и улыбаюсь, отчетливо представляю дом бабушки Анны и деда Николая Владимирыча. В самые хмурые непогожие дни в нем светло и уютно от той особенной чистоты и порядка, которые окружают бабушку Анну. Стены и пол дома — некрашеное скобленое дерево желтоватого оттенка, словно покрытые сосновой смолой. Сейчас в доме полным-полно народу, старушки, бабушкины ровесницы пекут, жаворонков, приманивают весну. Они возятся с мукой, тестом, изюмом, а бабушка Анна лепит птиц, стаями сажает их в печку. И когда будет готова первая стая, я возьму самую золотую, горячую птицу и выйду на крыльцо… Я так остро представляю вкус этого теста, что губы сами начинают двигаться.