Был смирный день - [23]

Праздники майские проходили бойчее, игривее. Жуки налетали на людей, звонко шлепались о стекла и стены. Неутомимые девушки-певуньи перебрасывались частушками, частушки эти творились на ходу да на хмельную голову и были хлестки и забористы.

Наверное, солдат давно стоял, слушая песни и смех, только приметили его не сразу. Заметив, стали деликатно подталкивать соседских локтем, чуть кивая на пришельца. Чья-то рука коснулась гармониста, смолкла музыка. Почувствовав общее внимание, солдат смешался, сделалось неловко за усталое, заросшее лицо, пропыленную шинель, котомку тощую, выделявшие его среди прибранных, разгоряченных весельем парней и девчат. Путаясь, не поднимая глаз, стал объяснять окружающим, что ищет невесту свою по имени Настя, по фамилии Карпова, да вот беда, название деревни, запамятовал, знает, что где-то в этих краях, но чтоб точно… Выговорился и умолк, виновато потирая голову повыше виска. Народ горячо и с охотой принялся за выяснение. Перебирали иголкинских, тетеринских, незнановских, кокошкинских. Древний старик было вспомнил Настю и «кажись, даже Карпову», но оказалась она дедова ровесница и потому была с ходу отвергнута. Солдат присел возле гармониста и обводил гадающих невеселыми покрасневшими глазами.

А я смотрела на него. Сердце мое стучало и гудело, будто все майские жуки, вместе взятые. Я узнала, узнала его бороду, точно такую же, как на фотографии у баушки Марьи рядом с часами. Ну, конечно же, кричало все во мне, он все забыл и перепутал. Его нужно сейчас же вести к баушке Марье, где столько времени ждет его крыжовенное варенье и папуши, укутанные старой шалью, что хранит тепло. И он сразу вспомнит. Я пробиралась к нему, отталкиваясь от чужих боков. И очутилась перед ним. Встретились наши глаза.

— Я знаю, баушка Марья знает эту Настю! — выпалила я басом. — Нужно к ней бежать!

Народ смолк. А через мгновение все поддержали меня.

— Конечно!

— Баушка Марья! К ней!

И я уже вцепилась в руку солдата и неслась с ним через огороды и дворы. Любопытные спешили следом.

А когда солдата вымыли, переодели, побрили, я заплакала. Он оказался таким молодым рядом с моей бабкой, что даже я, ребенок, поняла — не тот. Забившись на печь, роняла я на свежую побелку беззвучные слезы. Какое-то неосознанное упрямство подсказывало мне, что все равно он должен оказаться нашим солдатом. Я смотрела на худые плечи, светлые поникшие волосы, вспомнился вдруг далекий мальчик, с которым мечтала, взявшись за руки, бежать под дождем — пропавший сын бабки Елизаветы. С такой стремительностью скатилась я на пол, что сидящие в горнице вздрогнули.

Лишь к вечеру удалось притащить всполошенную бабку Лизу в дом к баушке Марье. Вновь боль и разочарование постигли меня. Я отказывалась понимать своих старух, которые днями, ночами ждут, выглядывают, прислушиваются, когда же является живой солдат, вдруг оказывается, что он не подходит то по возрасту, то по приметам, то еще бог знает почему. Я изревелась и, сухо всхлипывая, забралась на свое излюбленное запечье, вздрагивая всем телом.

Тут послышалась песня. Пели на несколько голосов с подголосками. Но пусть бы их оказалось в сто раз больше, голос мамы выделяла я безошибочно. Мама. Как же могло случиться, что я сразу не вспомнила о ней? И о себе? Обнявшиеся, поющие, мама с подругами приближаются к калитке.

Обрывая их песню, я кричу:

— Папа вернулся!

Помню.

Лица девушек остаются прежними, мягкими, смугловатыми в свете луны, лишь мамино лицо медленно покрывается нестерпимой белизной.

Он обманул меня, бесприютный измотанный человек в пыльной солдатской шинели. Ни с какой стороны не пришелся нам родственником. Но беда была не в этом.

Все-таки он стал нашим солдатом, потому что в ночь тяжелая горячка свалила его — и надолго. А я была рада и осталась на все лето у баушки Марьи. Я сидела у его постели, стараясь хоть чем-нибудь быть полезной, может, повязку смочить спекшуюся, может, водицы поднести. На улице появлялась редко, с окружающей меня малышней говорила строго, озабоченно и все про солдатову болезнь.

А лето за окнами зрело и наливалось. Шли частые короткие дожди, не заслонявшие солнца, и так сильно пахло грибами, что казалось, выйдешь на крыльцо и прямо с порога увидишь разноцветные сыроежки, мохнатые подосиновики, глянцевитые белые. Нашему солдату заметно легчало, он уже ходил по избе, придерживаясь за стены. А вечером допоздна рассказывал сказки. И все девицы красные из его рассказов, Марьи-искусницы, Василисы Премудрые, Аленушки, казались мне похожими на его невесту, которую я никогда не видела. Я знала о ней и о нем много: как встретились, как расстались, как контузило его, как письма потерял. Все это не раз пересказывал наш солдат шепотом, по привычке потирая голову повыше виска. Я смертельно боялась и все же призывала тот момент, когда он, здоровый, окрепший, наденет вычищенную шинель, возьмет старую котомку и пойдет искать свою невесту по имени Настя, по фамилии Карпова.

Он настал, этот день. В шинели, с котомкой стоит наш солдат возле забора. Трогает руками штакетник, зачем-то раскачивает его. Мы с баушкой Марьей смотрим на него с крыльца, смотрим, может быть, в последний раз. Вдруг он открывает калитку, складывает пожитки у наших ног.